— Ты числилась заключенной концлагеря? — он приподнял бровь, взглянув на нее. — И носила погоны оберштумбаннфюрера СС?
— Напрокат, как я сама считала. Ты спрашивал, что он ответил Вальтеру Шелленбергу, когда тот подал рапорт? Он ему ответил: я вам разрешил жениться на польке, теперь вы хотите жениться на заключенной концлагеря. Не слишком ли, бригадефюрер? Тебе он мог сказать примерно то же.
— Но он же подписал рапорт Шелленберга.
— Да. Подписал. Рапорт о разводе. Вальтер настоял на этом. Рапорт о том, чтобы ему разрешили на мне жениться, он так и не подал, ведь в этом случае писать такую же бумагу надо было и мне, но я отговорила Вальтера от этого. А Мюллер сказал просто: прикажут освободить — освободим в два счета, но надо ли? И оказался прав. Если бы рейх существовал, мне бы пришлось еще кое-что сделать для Мюллера, чтобы он снизошел до этого освобождения, — она улыбнулась. — Съездить проверить какие-нибудь лагеря, все то, что я так не люблю, побеседовать там с врачами, которых я тоже не люблю, провести проверку. Он бы уж с меня содрал все, что захотел. Но в конце концов конечно, поставил бы подпись. Я даже не сомневаюсь. А рейхсфюрер подписал бы твой рапорт и о разводе и о женитьбе. И я очень надеюсь, мой тоже. Но если бы ты проявил терпение.
— Я проявлял терпение на пятнадцать лет, несколько месяцев я бы уж подождал точно, и никаким лагерем меня не испугаешь. Так, значит, они сделали себе документы? — он откинулся на подушку, потянув ее за собой. — То, что они тебе их сделали, это даже хорошо. Но и себе — наверняка. Все стали латиноамериканцами? Очень оригинально. Пока мы проливали кровь, сдерживая большевиков, они готовили себе безбедное послевоенное будущее.
— Что касается меня, — она приподнялась на локте, накручивая локоны своих волос ему на запястье, как делала на Балатоне. — Если бы не Джилл, то я и не просила бы никаких документов. Я их и так не просила. Мы готовились умереть в Берлине. Но Вальтер предложил мне помощь, и я приняла ее. Ради Джилл, ради того, чтобы потом помочь тем, кто помог мне.
— Я так понял, Раух, этот адъютант Скорцени, был там с тобой, в Берлине? — он внимательно посмотрел на нее, спросил намеренно равнодушно, но она еще с Арденн хорошо знала, это равнодушие — всего лишь маска ревности.
— Да, — она кивнула и, размотав волосы, легла рядом. — Но между нами ничего больше не было. О чем я могла думать, когда моя дочь умирает у меня на руках, а большевики сначала за три квартала, потом за два, потом они на соседней улице, а потом — на пороге твоего дома. И творят погромы. Кроме Рауха, мне не на кого было опереться, но он и сам хорошо понимал, что происходит. Он ни о чем не напомнил мне ни разу. Только благодаря ему нам удалось вырваться.
— А сам он? Я так понимаю, он жив, — он повернулся к ней.
— Да, он живет в Австрии. Тоже под другим именем, очень конспиративно. Они что-то делают, — ее красивые темные брови вздрогнули, она вздохнула, обнаженная грудь приподнялась, он положил руку сверху. — Я не знаю, что толком, и не хочу знать, все связано с какими-то секретами рейха. Я даже не спрашиваю. Ради собственной безопасности и ради безопасности Джилл. К моей медицине это не имеет отношения.
— Джилл сказала, ты одинока, плачешь по ночам.
— Да, плачу иногда, — Маренн вдруг резко села на постели. — Джилл не знает. Зачем ей знать? С ней они больше никогда не виделись. Фриц занимается деятельностью, за которую его могут в нынешних условиях привлечь к суду, это связано с их организацией ОДЕССа, с вашей организацией, как я понимаю. Но Джилл зачем это все? Ей только не хватает встретиться с такими следователями, которые допрашивали тебя и твоих товарищей по дивизии.
— Я говорю не о Джилл, — он не отступал. — Я говорю о тебе. Она сказала, ты носишь мое кольцо, всегда. Ты носишь мое кольцо и спишь с ним? — он усмехнулся. — Пока я нахожусь в тюрьме? Я уже говорил твоей дочери, ты — оригинальная женщина, Мари. Это любопытное открытие. Ради этого стоило сюда приехать.
Она встала, отбросив длинные волосы, сдернула со спинки кресла пеньюар из черного густого гипюра, надела его, подошла к окну. Море окутали темно-лиловые сумерки, ветер стих, вода едва заметно колыхалась у берега.
— Я решила, — сказала она, помолчав, и крепко сжала пальцами край подоконника, — что мы больше никогда с тобой не увидимся. Я так решила для себя. Ради твоей жены и детей, чтобы все смогли жить спокойной жизнью, которую вполне заслужили после долгих разлук, мучений, судов, приговоров. Раух один, он свободен, был и есть. Наша связь с ним никого не ущемляла.
— Вот как, не ущемляет, значит, — он тоже поднялся, подошел, встал за ее спиной. — Ты все решила за себя, а заодно и за меня? Десять лет я провел в лагере и в тюрьме, отвечая там за тех, кто, как ты говоришь, состряпал себе документы и устроился конспиративно, под другими именами, их как бы и не было вовсе, и они никогда не имели отношения к СС, ни в чем не виноваты, чистенькие. А я и мои товарищи по дивизии за них за всех отвечали на суде. Сначала мы проливали за них кровь, потом мы сидели за них в тюрьме, — щелкнула зажигалка, он закурил сигарету, — мы отдали войне и тюрьме молодость, здоровье, полжизни. Но они не просто устроились конспиративно, они устроились с комфортом, как оказывается, — он усмехнулся. — Они любили женщин, которых любили мы. Наши лучшие, наши самые любимые женщины достались им. И что очень странно, эти женщины спокойно позволяли им себя любить. Или, может быть, не странно? — он прикоснулся рукой к ее плечу, она вздрогнула. — Эти женщины даже не считали нужным морально поддержать нас в тюрьме, они просто исчезли с теми, кто устроился конспиративно, и продолжали жить дальше, как будто ничего и не было. Забавно. Мне писали в тюрьму мои бывшие солдаты, младшие офицеры, они пытались меня поддержать. Мои товарищи присылали помощь, подарки. Женщина, которую я любил с юности, которой бредил, не прислала ничего. Даже маленького письма с единственными словами, которых я ждал — жива, люблю, жду. Она позволила себя любить тем, кто устроился конспиративно, и не произнесла ни слова.
— Но Зигурд же не позволяла себе ничего такого, — она резко повернулась, сбросив его руку, пожалуй, впервые проявив гнев, так что ее глаза даже потемнели. — Она была тебе верна. Она тебя дождалась. При чем здесь я?
— Тсс, пантера с зелеными глазами, — он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал в губы. — Настоящая Эсмеральда с непокорным характером. Какой у тебя темперамент! Совсем не нордический. Все молчит, молчит, холодная такая, не достучишься, а потом раз — и как вот эта зажигалка, огонь.
— Я предупреждала, у меня плохой характер. Для жизни, — она уже заметно смягчилась и вздохнула.
— И затухаешь быстро. Меня это устраивает. Пантера — это по моей части. Я воевал на «пантере», я все знаю об этих «зверушках». При чем здесь ты? — он повернул ее к себе спиной, обнимая за талию, целовал ее висок. — А ты еще что-то говорила Шлетту на Балатоне о том, что верность мужчин — эта химера. Даже Зигурд знает, при чем здесь ты. Даже она поняла без слов, хотя видела тебя пару раз когда-то еще до войны. Она поняла, откуда ветер дует, куда меня так тянет. Я сказал ей, что ты погибла, я сам так думал, и она успокоилась. А ты была жива, носила мое кольцо, спала все с тем же адъютантом, что в Арденнах, — его руки скользнули с талии наверх, сминая гипюр, — и это все длилось ни много ни мало почти десять лет. Все время, что я находился в тюрьме, где, кстати, твой адъютант в отличие даже от своего шефа Отто Скорцени вообще ни одного дня не был, сразу устроился конспиративно.