— Я немедленно займусь этим, — Эстерхази поспешно вышел из кабинета.
Как только дверь за ним закрылась, Хорти тяжело опустился в рабочее кресло.
— Помощь не придет, — сказал он грустно. — Я сам ещё надеюсь, но разумом понимаю, что мы обречены.
— Почему? — Маренн с тревогой взглянула на него. — Вы получили какие-то сообщения из Москвы, ваше высокопревосходительство?
— Напротив, я не получил ничего. Ситуация крайне напряженная, я сделал всё, что мог, но они молчат. Они наблюдают, что будет с нами дальше. За последние несколько часов делегации в Москве, несмотря на все мои требования, не удалось встретиться ни с одним советским начальником, их словно не слышат. Вы считаете, это случайно? — Хорти взглянул на Маренн, она пожала плечами. — Вовсе нет. И Черчилль молчит тоже. Ему стыдно признаться, что он снова проиграл. Хитрый византиец Сталин обманул его. Он заманил его в ловушку, а вместе с ним — и нас. Черчилль отдал Советам Югославию, в надежде, что они уступят ему Венгрию. Но Сталин — большевик, безбожник, а значит, зверь. И у него зверские аппетиты, и он подчиняется только инстинкту, инстинкту завоевания, расширения территории. Зверю не знакомо слово честь. Он лишь удовлетворяет свой аппетит и никогда не насыщается, он всегда чувствует голод. Но он хитер, он со звериным чутьем чувствует, на каких струнах стоит поиграть, чтобы добиться от союзников того, что ему надо, и он играет — гуманизм, свобода, ценность человеческой жизни. Они научились всё это использовать в пропаганде, хотя сами не ставят ни в грош. Сталину плевать на гуманизм, на человеческие жизни, на судьбу венгерского народа. Он хочет, чтобы его пролетарское отечество расширялось, чтобы оно подминало под себя всё новые страны, лишая их национальной самобытности и культуры. Этот зверь всё поедает и поедает. Он сожрет всю Европу, если его не остановят. И дотянется до Америки. Они тоже слышали мое выступление, и ничего не сделали, до сих пор ничем не поддержали меня, хотя обещали. Даже не прислали короткого сообщения — молчание. Они знают, что шестьсот танков стоят на подступах к городу и что у нас ничтожные силы, чтобы противостоять им. Они поступят с нами так же, как поступили с Варшавой. Они также обещали полякам помощь, но не сдвинулись с места, пока восстание не было подавлено. Только потом они двинулись вперед, когда гитлеровцы подавили восстание, утопили его в крови, то есть сделали для них грязную работу, они выкурили гитлеровцев, чтобы насадить в Польше свою коммунистическую власть. То же самое они хотят сделать и с Венгрией. Они двинутся вперед, но только после того, как я, скорее всего, буду мертв, мой сын тоже будет мертв, и не исключено, мои внуки, — голос Хорти дрогнул, — все мои помощники арестованы, а Будапешт захвачен нацистами. Тогда они устроят здесь бойню, как в Варшаве. Разрушат всё, всю нашу прежнюю жизнь. И на её издыхающих останках водрузят свое красное знамя, это будет началом их социалистической Венгрии, о которой они мечтают. Сталин и Гитлер — это две стороны одной медали, я всегда знал это, — Хорти опустил голову. — Но у меня не было выбора. Я надеялся на Черчилля, но он опять просчитался. И сейчас не может признать этого, надеется на что-то, хотя всё исключительно ясно. Сталин и Гитлер уничтожат старую Европу, они превратят в пепел её старинные города, уничтожат старую европейскую культуру. Гитлер, конечно, не выдержит, он рухнет, и за собой в пропасть потащит Германию, с которой большевики покончат навсегда, как с единым европейским государством, или, во всяком случае, надолго. А в Венгрию притащат этого журналистишку Бела Куна или кого-то из его красной гвардии, если как я слышал, самого его расстреляли перед войной. Они приведут их к власти, чтобы они строили здесь социализм. Я даже счастлив, что я достаточно стар и, скорее всего, умру, не увидев всего этого. Мои сыновья погибли, точнее, один сын погиб, а второй — вот-вот погибнет, нацисты так просто не выпустят его. Но мне жаль внуков. Что выпадет им? Какие ещё страдания? Разве мы недостаточно страдали и ничем не заслужили им лучшей жизни? Я не сомневаюсь в существовании Бога, я всегда был верным христианином, так меня воспитали, но, стоя на пороге смерти, я не могу не спросить, за что? Не меня, не сыновей — внуков? Теперь Черчиллю придется побороться со Сталиным за Вену. Возможно, жертва Будапешта спасет Вену, как это не раз случалось в истории. Они неразрывно связаны. Я верю в это. Черчиллю придется побороться за Австрию, если он не хочет абсолютно потерять влияние на Балканах. Он учтет наш печальный опыт.
— Так вы не надеетесь на Сталина? На его помощь? — осторожно спросила Маренн, она была потрясена признанием адмирала, сама она даже не задумывалась над тем, что русские могли обмануть Черчилля и Хорти, а это значит, Шелленберга, ему тоже теперь угрожала опасность.
— Нет. Нисколько не надеюсь, — ответил Хорти весьма уверенно. — Нельзя доверяться дьяволу, как говорит граф Эстерхази, в каком бы обличии он не предстал. Я помнил об этом, даже когда посылал делегацию в Москву, — он грустно улыбнулся. — Делегацию к дьяволу. Но у меня не было другого выхода. Не было выхода, — повторил он. — Спасая Венгрию, я балансировал между ними, Гитлером и Сталиным. Сколько мог. Но кажется, пришел конец.
Адмирал встал и подошел к окну. Срывая пожелтевшие листья с деревьев, над Будой дул холодный, пронзительный ветер.
* * *
Рейхсуполномоченный Вейзенмайер презрительно скривился и зло посмотрел на стоявшего перед его рабочим столом Отто Скорцени:
— Итак, старик Хорти решил хорошенько хлопнуть дверью напоследок. Ты сам слышал по радио, он объявил Германии войну! Он, этот слюнявый сморчок, аристократишка, с его трусливыми венграми, которые бежали из-под Сталинграда, только пятки сверкали. Вообразил себя на борту своего трухлявого суденышка, которым он командовал когда-то в молодости, как оно называлось «Габсбург»? Вот-вот, — Вейзенмайер пристукнул ладонью по столу. — Сейчас он будет диктовать рейху условия, как бы не так! Его ещё потащат за ноги, головой вниз, как его сына Миклоша, сначала в тюрьму, а потом в петлю. А всех его невесток и детишек поставят к стенке. Фюрер прислал послание для него, — сообщил Вейзенмайер. — Это последнее предупреждение. Ультиматум. Если он не откажется от власти и не сдастся добровольно, объявив своим преемником Салаши, ему придется пенять на себя. Этот ультиматум я отправил ему в Буду час назад — никакого ответа. Он нас игнорирует. Он, видите ли, ждет помощи от Сталина, идиот! — Вейзенмайер неприятно хохотнул и отвернулся, закуривая сигарету.
Скорцени усмехнулся, соглашаясь.
— У Эрнеста есть достоверные сведения, что Советы не сдвинутся с места, пока мы тут не покончим с Хорти, — продолжал Вейзенмайер. — Им нужна бойня, кровь, они не собираются пестовать буржуазные демократии, они хотят своей власти, а адмирал просто не может постичь этого своими аристократическими мозгами. Ему до сих пор неясно, что он и его Габсбурги уже ничего не значат в мире, и человек сам по себе ничего не значит, он будет принесен в жертву идее, их или нашей — всё равно. Человек — ничто, идея, масса — всё. История, культура, всяческие там соборчики и музеи — это полнейшая ерунда. Сказано было давно, как в той пьеске Йоста: «Слово культура стоит только того, чтобы всё, что к ней относится расстрелять из пистолета». Сталин думает так же. Он понимает Гитлера лучше, чем этот второй аристократический маразматик Черчилль, которого Сталин ловко водит за нос, пользуясь его верой в так называемые ценности. Сталин и Гитлер хотели поделить мир между собой в тридцать девятом, и они его поделят. Без Черчилля и его дряхлых христианских ценностей. Ему место на свалке, туда он скоро и отправится. На следующих выборах он не победит, американцы ему устроят это, они же тоже понимают, за что тут идёт борьба и какой мир выстроится в будущем. Так что Советы не придут, их нам пока бояться нечего. Нам остается только расправиться с Хорти и поставить на его место Салаши. Твои люди уже исследовали подходы к посольству Ватикана? — спросил Вейзенмайер Скорцени. — Детки Хорти понадобятся нам уже завтра. Старика хватит удар, когда он увидит, как их тащат за волосы перед «тиграми».