Хотелось куда-то мчаться, что-то делать. Но куда и что? Да и слаба я ещё была – ветром качало. К тому же столько ревела эти дни, что теперь, наверное, на грани обезвоживания. Сердце же моё истосковалось по Диме так, что я ни дня больше терпеть не могла. И если бы мама вдруг спросила, с чего это я так рвусь в школу, я, наверное, не таясь, выдала бы ей всю правду. Но мама не спрашивала – её волновали только мой кашель, ослабленный иммунитет, микробы, которые, оказывается, так меня и ждут, чтобы напасть. Все мамины доводы я пропустила мимо ушей и сказала категорично, как никогда, что хочет она или не хочет, а в школу я пойду и всё тут.
* * *
Всю ночь проворочалась, ни минуты не спала. Представляла себе, как встречу Диму…
Телефон запиликал в половине седьмого. Обычно я торгуюсь с мамой за каждую минутку сна, а тут подскочила как ужаленная, на первых же нотах. И собираться я привыкла неторопливо: нехотя одеться, не спеша позавтракать, себя в порядок привести. А сейчас мигом натянула блузку и сарафан, ополоснула лицо, как попало стянула волосы и через пять минут уже влезала в зимнюю куртку и в сапоги.
– А завтракать? – изумилась мама.
– Не хочу. Не буду, – буркнула я и выскочила в подъезд, на ходу завязывая шарф.
Под конец февраля вновь ударили морозы. Но я неслась со всех ног и почти не почувствовала холода. В школу прилетела задолго до начала первого урока. По-моему, самая первая, если не считать охранника. Было непривычно тихо и сумрачно – свет горел только в вестибюле. Стенные часы показывали четверть восьмого. Это ж как долго ждать – с ума сойдёшь!
Гардероб ещё не открыли. Я сняла куртку, шапку, оставила вместе с сумкой на подоконнике. Подошла к зеркалу и… не узнала себя.
Собиралась впопыхах. Как выгляжу, вообще не думала. А теперь вдруг увидела – из полумрака на меня смотрело совсем чужое лицо. Нет, понятно, моё. Но, боже, как я изменилась! Щёки впали, подбородок и скулы заострились, под глазами пролегли тёмные круги. Я слегка покусала губы, потёрла щёки, но нездоровая бледность никуда не делась. Сарафан… он и прежде был свободного покроя, а теперь и вовсе мешком висел. Из воротника блузки торчали острые ключицы. Неужели за десять дней я так похудела? Просто натуральный узник Освенцима.
В половине восьмого открылся гардероб. Я сдала куртку, номерок спрятала в карман. Школа начала оживать. Потихоньку стал подтягиваться народ.
С мороза все красные, обмётанные инеем. Я среди них как тень. Первой из наших пришла Запевалова – её-то как раз мне меньше всего хотелось видеть. Думала отвернуться, но Запевалова успела меня заметить. Подошла и даже подобие улыбки выдавила. Внезапно в памяти всплыл эпизод, который хоть и потряс меня в первый момент, но вскоре забылся – мысли о Диме быстро вытеснили его из памяти. А тут вдруг вспомнилось.
Если прикинуть, было это всего-то дня четыре назад. Да, точно, четыре. Хоть и кажется, что давно, словно последние дни я находилась в другом измерении, где время то проваливается в никуда, то тянется в сто раз дольше.
Меня отправили на флюорографию. Мол, вдруг воспаление лёгких, надо исключить такую возможность. В детской поликлинике своего флюорографа нет, поэтому дали направление во взрослую. Пришлось, как водится, выстоять очередь человек в двадцать, которая, впрочем, двигалась довольно бойко. Но затем надо было ещё сидеть ждать, пока не вынесут результаты. И там, в больничном коридоре, я сразу же приметила одну старушку – вроде как знакомая, но вспомнить, кто такая, откуда я её знаю, не могла. Она тоже стояла в очереди, только в соседний кабинет, и от скуки завела беседу с другой старушкой – у пожилых ведь это запросто. Сначала они болтали обо всём подряд и я их не слушала, только напряжённо думала, где её видела. У меня всегда так, и с актёрами в том числе: увижу и измучаюсь, пока не вспомню. Вот и здесь, смотрела на неё и перебирала возможные места и обстоятельства. А старушки тем временем заговорили о детях и внуках. Вторая, незнакомая, жаловалась, что сын пьёт. Тогда и первая разоткровенничалась и такие ужасы принялась рассказывать – слов нет. Как я поняла, она живёт в семье сына. И этот сын – просто сущий монстр. Мать гоняет, жену колотит, дочку, то есть старухину внучку, вообще избивает за малейшую провинность.
– Получила она как-то двойку в начале года, единственную двоечку, первую за все годы! – жаловалась старушка. – Так он же её излупил всю, изверг. Невестка пробовала заступиться, и ей досталось. Я уж на руке у него повисла, так он меня так оттолкнул, что я ногу ушибла и месяц с кровати не вставала.
– Господи! – ахала вторая. – А в милицию не обращались? Терпеть-то как такое! Хотя, опять же, сын есть сын…
– Какая там милиция! Он сам оттуда. Они теперь полиция. И друг за дружку горой. Ещё хуже стало бы.
– Ах! Да что вы говорите! Беда-то какая!
– Да, беда, беда… И бьёт-то ведь как – чтоб на лице ни следочка не осталось, чтоб люди ничего дурного не подумали. Вот такой он. Бывает, что и не бьёт, бывает, по два, по три часа заставляет стоять, как это у них называется, по стойке «смирно». Она стоит – а что ей делать? Но сама так на него смотрит – у меня аж сердце холодеет. С такой лютой ненавистью на отца смотрит! Говорю ему, любить своё дитя надо. Он отмахивается, дурак. Я, говорит, из неё сильного человека хочу воспитать. А куда уж сильнее – он её лупит, зверствует, а она хоть бы пикнула. Терпит. А ведь уже девушка.
Из кабинета выглянула женщина, видимо, медсестра:
– Запевалова есть? Проходите.
Тут я вспомнила, где её видела – у Женьки дома. Правда, один раз и мельком. Да мы и были-то у неё всего лишь раз. Кроме того случая, она никогда никого к себе не приглашала. Вот отчего ей дома-то не сидится. Теперь мне вообще многое стало понятно, в частности, почему Запевалова так испугалась того собрания с Майей. Почему она так беспощадно мстила Волковой и Майе. И ещё понятно, откуда у неё это «по лицу не бить». А ведь она ни разу даже не заикнулась о том, какой у неё жестокий отец. Она вообще не говорила, что её дома наказывают. Мне даже где-то стало жаль её, но, разумеется, не настолько, чтобы простить ей Диму.
Запевалова, не подозревая, что я в курсе её самой страшной тайны, заговорила снисходительно:
– Привет. Выздоровела? Что-то вид у тебя не сказать что бодрый и цветущий. Но ты всё равно очень кстати пришла. Выступишь сегодня на собрании. Это очень важно для всех нас.
– На каком собрании? – я притворилась, будто не понимаю, о чём речь.
– А-а. Ты же ещё не знаешь, какие у нас тут дела творятся. В общем, возможно, Расходникова скоро из школы попрут. Он на днях наших мальчиков отметелил, с какими-то гопниками. А Карга их запалила. Велела классной сегодня вечером собрание организовать, и чтобы все-все обязательно присутствовали, и родители, и ученики. Расходникову, говорят, самолично домой звонила.
– Директриса тоже будет на собрании?
– Естественно. Она его и проводить будет. И ты тоже приходи. Даже не думай пропустить. Это же такой шанс избавиться наконец от Расходникова! Мы, конечно, и сами расскажем, что он за тип. Ещё вчера обо всем договорились. Но и ты обязательно должна выступить. Расскажешь всем, как он тебя ударил. Информация из первых рук, так сказать.