Из-за отъезда Ирен я проводила вечера одна и, решив воспользоваться возможностью, стала перечитывать старые записи. Не берусь утверждать, что они действительно свидетельствовали о моем духовном росте, скорее наоборот: знакомство с Ирен вынудило меня свернуть с прямой проторенной дорожки, уготованной мне моим воспитанием.
Дневники, охватывавшие период нашего знакомства с Ирен, пестрели именами знаменитостей, названиями разных мест и описаниями всяких увлекательных событий. Чтобы вместить все подробности истории о крестике Оскара Уайльда, дела о злом савояре и прочих наших приключений, мне часто приходилось вылезать на золоченые поля.
До встречи с Ирен записи в дневнике были краткими и, боюсь, невероятно скучными. Теперь, с ее отъездом, передо мной встала задача наполнить мои дни чем-то стоящим, тем, о чем имеет смысл писать.
Я продолжала поддерживать отношения с более-менее благовоспитанными представителями театральных кругов. Эти славные люди, то ли по просьбе Ирен, то ли по собственной воле, очень старались, чтобы я не скучала в одиночестве.
В результате подобных встреч, пусть и редких, мой дневник пополнился удивительными записями о той невольной роли, что я сыграла в ухаживаниях Оскара Уайльда, о малоприятном знакомстве с гипнотизером из Мэйфера [26] и прочих событиях, которые находятся за рамками данного повествования.
Больше всего мне было приятно посвятить освободившееся время добрым делам. Я стала преподавать Софии и ее друзьям английский язык. Каждый вторник на два часа стайка проказников собиралась у меня в квартире, всякий раз опустошая мои запасы горячего шоколада. Вдохновленная бесстрашием Ирен, я стала помогать и Армии Спасения в Уайтчепеле, где доподлинно узнала, что такое настоящая нищета и крайнее отчаяние. Если бы у меня был литературный дар, увиденного с лихвой хватило бы на десяток романов в духе Диккенса.
Несмотря на всю бурную деятельность, что я развернула, самым светлым моментом в моей жизни были письма Ирен. В каком-то смысле, несмотря на то что голос подруги доносился из невообразимой дали и был едва слышным, она продолжала оставаться неотъемлемой частью моей повседневной жизни. С самого начала я пересказывала кое-что из ее писем Годфри Нортону, с которым мы общались каждый день. Делала я это, с одной стороны, из желания пообщаться с ним, а с другой – потому что мне хотелось развеять его подозрения.
– Ну как, есть какие-нибудь вести от вашей подруги? – обычно спрашивал он. – Она не интересовалась, разгадал ли я тайну сундука?
– Нет. Она даже не спрашивала, как вы восприняли ее подарок. Поймите, Бриллиантовый пояс ее больше не интересует.
– Сомневаюсь.
Я поставила перед ним чай, и адвокат, отодвинувшись от стола, принялся барабанить пальцами по столешнице из красного дерева:
– Я так понимаю, ей нравится в Италии?
– Там теплее. Лондон с его вечными туманами, дождями и холодом – не самое подходящее место для оперной певицы.
– Ну да, разумеется. И как у нее там дела?
– Ей предстоит многому научиться, она же новичок в «Ла Скала». Думаю, она всех очарует, дайте только время. Никто не может противостоять ее обаянию, – с уверенностью заявила я.
– Так уж и никто?
– Считаете себя исключением?
– Вынужден признать, что ее широкий жест перед отъездом стал для меня неожиданностью, – проворчал адвока. – Впрочем, похоже, подобные поступки ей свойственны.
– Мистер Нортон, я видела, как вы выступаете в Королевском суде. Вы выглядите очень благородно и величественно в вашей мантии и в парике, однако вы не меньше Ирен склонны к жестам, как минимум столь же широким.
– Вы действительно так полагаете? – Адвокат подался вперед и посмотрел на меня: – А вы безжалостны в своей наблюдательности. Я прав, мисс Хаксли?
– Как и большинство людей, я предпочитаю, чтобы обо мне судили другие, – скромно ответила я.
– И что же вы скажете о вашей подруге?
– В своих суждениях об Ирен я не могу оставаться беспристрастной, но это не значит, что я слепа.
– Занятно, занятно, – отвечал в подобных случаях он.
Расспросы Годфри не прекращались. В итоге я начала брать с собой письма Ирен и зачитывать понравившиеся мне отрывки. Вскоре у нас появился своеобразный еженедельный ритуал – пить чай и читать очередное длинное письмо от моей подруги.
– Как вы думаете, мисс Хаксли, мне когда-нибудь удастся разгадать тайну этого чертового сундука? – откидываясь в кресле, часто спрашивал Годфри, сцепив на затылке руки и устремляя взгляд на кружево из ветвей деревьев в окне.
Любое упоминание об Ирен заставляло его снова возвращаться в мыслях к доставшемуся от отца загадочному наследству и, разумеется, к Бриллиантовому поясу.
– Даже не знаю, мистер Нортон. Вам что-нибудь удалось узнать?
В этом случае он устремлял на меня пристальный взгляд ясных глаз, от которых практически ничего не ускользало:
– Я в процессе.
Конечно же, он не совсем мне доверял. Я была в курсе всего, что касалось работы, однако, как только речь заходила о его семье, Ирен или пропавших бриллиантах, Годфри тут же замыкался.
Одним весенним утром я влетела в кабинет в веселом, приподнятом настроении, обнаружив, впрочем, адвоката в самом мрачном расположении духа.
– Насколько я могу судить, ваша подруга по-прежнему любит бриллианты. – С громким хлопком он швырнул утренний выпуск «Дейли телеграф» на кипу документов, перехваченных алой лентой. Газета была как раз сложена на статье, привлекшей внимание Годфри. В глаза сразу бросался изумительной красоты набросок портрета Ирен в вечернем платье, выполненный каким-то неизвестным мне итальянским художником.
Под портретом чернел заголовок: «Усыпанная бриллиантами американская певица, недавно прибывшая из Лондона, заменяет на сцене Ла Кальверати в опере Россини „Ла Ченерентола“». Подзаголовок, набранный шрифтом поменьше, гласил: «Оперную диву охраняли три сыщика из агентства Пинкертона».
– Но ведь это же превосходно! – Присев, я принялась читать статью. – Послушайте, что здесь написано: «Благодаря очаровательному, на грани контральто голосу мисс Адлер, образ Золушки, роль которой, как правило, достается актрисам с меццо-сопрано, заиграл новыми гранями. Остается лишь сожалеть, что голос такого тембра столь редко звучит на оперной сцене»…
Дальше я читала уже про себя, а Годфри, многозначительно побрякивая чашками, принялся готовить чай. Как правило, этим занималась я, однако на этот раз, обрадованная великолепными новостями, я решила уклониться от исполнения своих обязанностей. Наконец адвокат подошел ко мне с двумя чашками горячего чая. Поставив одну передо мной, он обхватил ладонями вторую и присел на край заваленного бумагами стола.
– Только послушайте! – воскликнула я. – Насколько я понимаю, эта опера – итальянская версия волшебной истории про Золушку… Да Ирен сама как эта бедная девчушка из сказки – прямо из грязи прыгнула на бал в наряде, усыпанном бриллиантами: «Превосходная колоратура мисс Адлер добавила новые краски обворожительному, чарующему и, увы, незаслуженно забытому шедевру Россини. И даже россыпь бриллиантов, которые красавица надела для сцены на балу, не смогли затмить огонь страсти ее голоса, всю силу которого она продемонстрировала в последнем, особенно сложном рондо „Рожденная для грусти“». Годфри, да это же оглушительный успех!