Чем дольше Семёнов размышлял над этой версией, тем больше возражений против неё приходило на ум. Нонсенс, а не версия. Гарантии, что Калитвинцев врежется в стену и расшибётся вдребезги, не было – это раз. Не пойди дождь и не размой краску, рисунок однозначно обратил бы на себя внимание оперативников – это два. Ну и третье – зачем, ёлы-палы, потребовалось устраивать аварию? Предложенное Ритой толкование обстоятельств ничуть не объясняло мотивов.
– Не верю, – сказал Семёнов. – Не срастается.
– А я верю, – упёрто заявила Рита. – Надо искать художника.
– Не простого художника, – подчеркнул майор. – Это тебе не хризантемы акварелькой… кхм! Тут, я понимаю, объём надо передать, все штришки прорисовать, чтоб никто и не подумал, что картина… Профессионал нужен. Специалист узкой направленности.
– Вот и отлично! – Рита переглянулась с Вышатой. – Профессионалов асфальтовой живописи в Питере не много, найти их, я думаю, не составит труда. Художники – ребята тщеславные, по разным выставкам-вернисажам обязательно светятся.
– Ежели этот художник замешан в преступлении, он ляжет на дно и будет сидеть тише воды. А то и уедет вовсе.
Рита прошлась по кабинету. Она и сама видела, что срастается в её гипотезе далеко не всё. Мартышечьи ряхи давешних качков, оскалы отморозков на Невском, чавкающий голос мафиози в телефонной трубке никак не ассоциировались у неё с образом искусного живописца, выводящего кистью (ну или там аэрозольным баллончиком – неважно) шедевры на асфальте. Но почему же она так уверена, что без живописца не обошлось?
Она сгребла со стола фотографии, сунула их в открытый сейф. Заметила на полке предметы, найденные в машине Калитвинцева. Все они были ей хорошо знакомы – просматривала дважды. И оба раза небезрезультатно. Книга Гессе и номер «Русского слова» девяностолетней давности свои роли отыграли. Что ещё осталось? Ключи, портмоне, валидол. Вдруг подфартит?
– Пап, можно?
– Смотри уж.
Она наобум взяла кольцо с ключами. Всего четыре, все разной формы. Этот, очевидно, от машины, этот – большой, поржавевший – от гаража. Остальные два предположительно от квартиры и рабочего кабинета.
– В кабинете у него смотрели?
– Смотрели, – эхом прозвучал ответ майора. – Гора альбомов с литографиями, книги по живописи, журналы…
– Не было ли там чего-нибудь о Веневитинове?
– О ком?
– Папа, ты дремучий человек, – сокрушённо вздохнула Рита, звеня ключами. – Ладно, шут с ним… А о Пушкине, о княгине Волконской?
– Реферат пишешь? – неуверенно спросил Семёнов. – У тебя же каникулы… кхм!
Рита всплеснула руками. Как всё запущено… Брелок на кольце с ключами заходил из стороны в сторону, как маятник. Готичная штучка, стильная. Рита положила брелок на ладонь, повертела, обнаружила на одной плоскости выпуклый рельеф в виде цветка розы, а на другой – белый крестик.
Крест… В больничной палате Калитвинцев показал ей скрещённые пальцы. Она решила, что он намекает на собственное безысходное положение, но, может быть, он намекал на тайник, в котором спрятана флэшка?
Брелок кувыркался в руках Риты, поворачиваемый то так, то эдак. Майор с Вышатой, почти не дыша, стояли и ждали чуда. Щёлк! Плоскость с розой сдвинулась наискосок влево, и Рита вытряхнула из открывшегося в брелоке футлярчика белый параллелепипед, чуть поменьше зажигалки.
– Вот вам и флэшка!
Можно было не торопиться, вкусить блаженство от негаданного триумфа. Рита погрузилась в офисное кресло, скрипнули колёсики, трямкнула вставленная в разъём флэшка.
– Не томи! – проныл Семёнов, скукожившись, как от зубной боли.
– Тебе-то, пап, зачем? Тут всё больше история, классика, литература, а ты такими безделицами не интересуешься.
– Читай, тебе говорят! И так по твоей милости инструкциями манкирую: посторонних у себя в кабинете привечаю, вещдоки показываю… Сейчас вылетите отсюда, как шаттлы с мыса Канаверал!
На флэшке был один файл, незамысловато обозначенный цифрой «3». Рита пришпилила его курсором, дважды кликнула мышкой и только потом спохватилась: не вымахнет ли из флэшки гексагеновое торнадо?
Торнадо не вымахнуло. Файл уступчиво раскрылся, выгрузив на экран набранные «Таймсом» строки.
Рита начала читать.
«…Я долго раздумывал над этим и окончательно убедился, что такая личность в России в ту пору была только одна. Пушкин! Он, и никто иной, соответствовал представлениям Зинаиды Волконской о национальном лидере, могущем встать во главе обновительного процесса. В двадцать восемь лет он уже сделался властителем дум, одно его слово способно было зажечь миллионы сердец. (Я изъясняюсь не слишком выспренно?) Не стану пересказывать свидетельства современников об отношениях между Пушкиным и Волконской. В 1826 – начале 1827 года отношения эти складывались безоблачно. Пушкин был постоянным посетителем салонов княгини, она платила ему изысканной лестью вроде той, что содержалась в одном из её писем: „Какая мать могла зачать человека, чей гений так полон мощи, свободы, грации?“. Так отзывалась она о Пушкине и, можно не сомневаться, уже имела на него определённые виды. Не любовные, нет – ибо Риччи владел её сердцем безраздельно. Планы касались капитала и связанной с ним грандиозной авантюры.
Как отнёсся Пушкин к предложению княгини? Оно наверняка повергло его в смятение. За смятением должна была последовать ярость. На какую другую реакцию могла рассчитывать Волконская? Из-за неё погиб Веневитинов, которого Пушкин ценил не только как родственника, но и как будущего великого литератора. Такое не прощалось. Немудрено, что отношения сразу разладились и княгиня не дождалась от Александра Сергеевича новых хвалебных од. Пушкин сменил их на желчные насмешки и откровенную грубость.
Вместе с тем он, как человек, наделённый высоким умом и провидческим даром, не имел права отказаться от навязанной ему миссии. Он принял тайну княгини Волконской на хранение, но не с целью воспользоваться капиталом по прямому назначению, а для того, чтобы не дать этого сделать потенциальным мятежникам, которые в изобилии наличествовали в тогдашнем русском обществе.
В начале апреля 1827 года гроб с телом Веневитинова доставили в Москву для погребения в пределах Симонова монастыря – согласно завещанию покойного. Кто же провожал его в последний путь? Пушкин и Мицкевич! Я утверждаю, что именно тогда с безымянного пальца Веневитинова был снят перстень Волконской. Снят и передан Пушкину. Взамен – чтобы не вызывать подозрений – был надет другой. Замечательная предусмотрительность, ибо стихи Веневитинова „К моему перстню“, в которых он указывал на то, что перстень должен быть погребён вместе с ним, уже распространились по Москве и Петербургу, их переписывали в альбомы сентиментальные кокотки. Люди, охотившиеся за капиталом, должны были обратить на сей факт пристальное внимание. И обратили. Могила Веневитинова вскрывалась ещё до 1930 года – этим я и объясняю противоречащее канонам положение его рук в гробу.