Итан зашагал.
Казалось, он распутывал этот клубок много дней подряд, но теперь, подобравшись к самому концу ниточки, ломал голову, что же именно случится, когда она совсем окончится.
– Итан, прошу вас!
Он уже даже не смотрел больше на таблички, не интересовался, занят аппарат или пуст.
Важно было лишь одно, единственное жуткое подозрение, терзавшее ему нутро.
– Мы не хотим причинять вам вред! Никому его не трогать!
Он только и мог, что заставить себя переставлять ноги, приближаясь к последнему аппарату в последнем ряду в самом дальнему углу зала.
Преследователи были уже близко.
Итан сквозь туман ощущал, что они идут по пятам.
Теперь никакого шанса скрыться, но, если вникнуть, какое это теперь имеет значение?
Добредя до последнего аппарата, он уперся ладонью в стекло, чтобы не упасть.
К узкому окошку спереди прижалось мужское лицо, окруженное черным песком.
Глаза распахнуты.
Не мигают.
Ни малейшего признака изморози от дыхания на стекле.
Итан прочел именную табличку и год консервации – 2032. Обернулся к доктору Дженкинсу, вынырнувшему из тумана; по бокам от этого мелкого, невзрачного человечка шли пятеро этих людей в черном, облаченные в нечто наподобие полного боевого снаряжения для подавления уличных беспорядков.
– Пожалуйста, не заставляйте нас причинять вам вред, – попросил Дженкинс.
Итан бросил взгляд вдоль последнего прохода – в тумане маячили еще две фигуры.
Его загнали в угол.
– Что это? – спросил.
– Как я понимаю, вы хотите знать.
– Надо же.
Психиатр поглядел на него долгим взглядом.
– Вид у вас ужасный, Итан.
– Так я что, был заморожен?
– Вы были химически законсервированы.
– И что же это вообще значит?
– Если сильно упрощенно, с помощью сероводорода мы вызываем гипотермию. Как только температура внутренних органов опустится до окружающей, мы погружаем вас в вулканический песок и подаем сернистый газ в концентрации, убивающей все аэробные бактерии. Потом атакуем анаэробные. По сути, всё, что провоцирует физиологическое старение. Это весьма эффективно погружает вас в состояние анабиоза, приостановленной жизнедеятельности.
– То есть вы утверждаете, что – по крайней мере, какое-то время, – я был мертв?
– Нет. Смерть… по определению… это нечто необратимое. Мы предпочитаем интерпретировать это как временное отключение – таким образом, что оно позволяет включить вас снова. Перезагрузить вас. Имейте в виду, я просто дал вам «вводный курс для чайников» в очень деликатный и сложный процесс. На доведение которого до совершенства потребовались десятилетия.
Дженкинс двинулся вперед осторожно, словно приближаясь к взбешенному зверю. Его головорезы не отступали от него ни на шаг, медленно двинувшись вперед, но он взмахом руки отослал их, остановившись в двух футах от Итана, и медленно протянул вперед руку, пока не притронулся к плечу беглеца.
– Как я понимаю, сразу охватить это умом трудновато. Этот факт не ускользнул от моего внимания. Вы не сумасшедший, Итан.
– Это я знаю. Я всегда это знал. Ну, и ради чего же все это тогда? Что это значит?
– Хотите, я вам покажу?
– А как вы думаете?
– Ладно, Итан. Ладно. Но должен вас предупредить… Я попрошу вас кое о чем в обмен.
– О чем?
Дженкинс не ответил. Вместо того он просто улыбнулся и прижал что-то к боку Итана.
Голова у Итана пошла кругом; он осознал, что последует, всего за полсекунды до того, как это на него обрушилось, – словно прыжок в ледяное озеро; все мышцы в унисон сократились, колени окаменели, и в точке контакта мучительно полыхнул доменный ожог.
А затем он оказался на полу, все тело его сотрясалось, а в поясницу впилось колено Дженкинса.
Укол иглы, вонзившейся сбоку в шею, снял эффект электромышечного расстройства, а Дженкинс, должно быть, попал в вену, потому что почти мгновенно боль от удара тазером рассосалась.
Рассосались все боли без исключения.
Эйфорический приход нахлынул стремительно и сильно, пока Итан тщился прозреть сквозь него, удержать в руках страх перед происходящим.
Но наркотик был чересчур прекрасен.
Чересчур тяжел.
И утянул его на самое дно безболезненного блаженства.
Не проходит и двух секунд с момента, когда последняя черная песчинка выскальзывает из верхней колбы песочных часов, как замок лязгает, и дверь распахивается.
Аашиф с улыбкой стоит на пороге.
Итан впервые видит его без платка, и его поражает мысль, что тот совершенно не похож на человека, способного сотворить с Итаном все то, что наобещал.
Лицо чисто выбрито и припорошено лишь легчайшим намеком на проклюнувшуюся щетину.
Черные волосы средней длины набриолинены и зачесаны назад.
– Кто из твоих родителей был белым? – спрашивает Итан.
– Моя мать была британкой. – Аашиф ступает в комнату. У стола останавливается и смотрит на лист бумаги. Указывает на него. – Надеюсь, с другой стороны он не так чист. – Переворачивает лист, мгновение разглядывает его и качает головой, глядя Итану глаза в глаза. – Ты должен был написать что-либо такое, что осчастливило бы меня. Или ты не понял моих указаний?
– Твой английский безупречен. Я понял.
– Тогда, быть может, ты не поверил тому, что я сказал.
– Нет, я тебе верю.
– И что тогда? Почему ты ничего не написал?
– Но я написал.
– Невидимыми чернилами?
Теперь улыбается Итан. Ему приходится собрать все свои силы, чтобы подавить дрожь, грозящую перекинуться ему на руки.
Поднимает левую.
– Я написал это, – говорит он, показывая татуировку, наколотую на ладони кончиком шариковой ручки – темно-синюю и неряшливую, ладонь местами еще кровоточит. Но в столь сжатые сроки и в стесненных обстоятельствах вряд ли можно было справиться лучше. – Я знаю, что скоро буду кричать. От жуткой боли. Всякий раз, когда ты будешь гадать, о чем я думаю, даже если я не смогу говорить, ты можешь просто поглядеть на мою ладонь и принять эти два слова близко к сердцу. Это американская поговорка. Полагаю, ты вполне понимаешь ее смысл?