Где-то после полудня ко мне вошла наша горничная с серебряным подносом в руках. На подносе стоял кофейник с тем крепким черным кофе, который мы с Селией привезли из Франции, и две чашки. Следом за горничной в комнату вошел Гарри. Должна признаться, он застал меня врасплох. Мне и в голову прийти не могло, что после вчерашнего у него хватит сил и мужества предъявлять какие-то претензии. Двигался он, правда, довольно скованно, но все же не настолько, чтобы каждый мог это заметить, если, конечно, не впиваться в него взглядом, как ястреб-перепелятник в свою жертву.
Горничная разлила кофе, поставила одну чашку на письменный стол рядом со мной и вышла. Оставшись с Гарри наедине, я продолжала молчать. Усталость, терзавшая меня с утра, куда-то вдруг исчезла; я была насторожена, как браконьер, который, умирая от страха, охотится в чужом лесу.
Наконец Гарри, со звоном поставив свою чашку на блюдце, сказал одно лишь слово: «Беатрис!», и в его тихом голосе слышалась и предельная усталость, и одержимость.
И в сердце моем словно разом зажгли все свечи. Он снова был моим. Снова полностью принадлежал мне. Я завоевала его и больше могла не бояться потерять свое место в Широком Доле. Я не просто совратила нашего сквайра, я вытащила наружу всю извращенность его желаний, накрепко опутав его своими сетями.
– Ты сейчас обращаешься со мной так, словно ненавидишь меня, но ведь это не так, правда, Беатрис? Ты же не можешь меня ненавидеть? – Его голос звучал как нытье уличного попрошайки, и я догадалась: именно эти интонации помогли умнице Ральфу распознать сущность моего брата. Эти интонации Гарри научился применять еще в школе, когда его кумир Стейвли обучал свое маленькое войско приносить ему в зубах убитую дичь, делать за него всю тяжелую работу, драться за него и умолять его. Да, это Стейвли научил моего брата говорить таким голосом, научил молить о боли, о побоях, а затем – о жалком вознаграждении. Если бы я знала этого Стейвли, если бы рядом со мной был Ральф, который мог бы что-то мне посоветовать, я бы скорей поняла, как мне следует поступить – простить Гарри или наказать еще сильней. Я ждала хоть какой-нибудь подсказки, и она незамедлительно последовала.
– Я был не прав, совершенно не прав, – хныкал Гарри, точно побитый хозяином щенок спаниеля. – Только, пожалуйста, больше не бей меня, Беатрис. Я исправлюсь. Я больше никогда тебя не обижу.
Мой брат, сквайр Широкого Дола, вел себя как жалкий плаксивый младенец! От отвращения у меня даже мурашки по коже поползли. И я вдруг ясно вспомнила, какое презрение было в горячих черных глазах Ральфа, когда Гарри, прижимаясь щекой к его босым ногам, ползал на коленях по грязному полу мельничного амбара. Разумеется, тогда Ральф испытывал и огромное облегчение, поняв, что наша любовная связь так и останется тайной, но выражение лица у него было примерно такое же, как у меня сейчас: как если бы Гарри был некой отвратительной, непристойной ошибкой природы, вроде трехголового теленка. Я понимала, что впереди у меня долгие годы власти над этим хнычущим сквайром, – и мучительно тосковала по Ральфу с его неприкрытым желанием доминировать, с его жадной молодой страстностью, не осложненной никакими комплексами.
– Ты вызываешь у меня отвращение! – вырвалось у меня, и это была чистая правда.
Гарри снова захныкал, сполз с хорошенького салонного кресла на ковер и, стоя передо мной на коленях, жалким голосом сказал:
– Я понимаю, понимаю, что и должен вызывать отвращение! Но что я могу с этим поделать? Наверное, меня заколдовали. Я всю жизнь чувствую себя каким-то неправильным. Ты одна можешь спасти меня, Беатрис хотя именно ты меня околдовала, в твои чары, в твои силки я попался и теперь совершенно беспомощен перед тобой. Ради бога, Беатрис, будь же ко мне милосердна!
Я улыбнулась – точнее, чуть усмехнулась жестоко, – представив себе ту новую роль, которую отвел мне Гарри в своем лихорадочном, гиперсексуальном, гиперобразованном воображении.
– Ты мой навеки, – сказала я. – И твои забавы с крошкой-женой, и твоя дружба с мужчинами, и твоя чрезмерная любовь к матери, и твой интерес к пере-устройству поместья – все это не имеет ничего общего с реальной жизнью. Реальная жизнь для тебя – это жизнь со мной, но встречи наши будут проходить в потайной комнате, о которой будем знать только ты и я. И ты будешь приходить туда, только когда я сама тебя позову, потому что ключ от этой комнаты останется у меня. И там я буду дарить тебе боль и наслаждение. Наслаждение, которое находится за пределами боли. И мы с тобой никогда, никогда не расстанемся, потому что я не желаю никуда уходить отсюда, а ты… – я улыбнулась, глядя сверху в его повернутое ко мне, совершенно белое лицо, – ты умрешь без этого наслаждения.
Гарри зарыдал и уткнулся лицом в мою юбку. Я ласково, как мать, коснулась рукой его головы, и от этого прикосновения он зарыдал еще сильнее. Тогда я, вцепившись пальцами в его длинные светлые локоны, рывком подняла его голову и заглянула ему прямо в глаза.
– Значит, отныне ты мой слуга? – спросила я шепотом острым и ломким, как льдинка.
– Да, – бесцветным голосом подтвердил он.
– Значит, отныне ты мой раб?
– Да.
– Ну, так убирайся отсюда! Ты мне надоел.
Сознательно проявив небольшую жестокость, я отвернулась к рабочему столу. Гарри поднялся на ноги и, с трудом переставляя их, поплелся к двери и уже коснулся дверной ручки, когда я окликнула его таким тоном, каким подзываю собак:
– Эй, Гарри!
Он тут же обернулся, ожидая дальнейших приказаний.
– За обедом ты будешь вести себя так, словно ничего не было. Совсем ничего, – сказала я строго. – Эта тайна поистине смертельна, и твое глупое лицо, на котором все вечно написано, ни в коем случае не должно тебя выдать, иначе ты пропал. Так что уж постарайся.
Он подобострастно кивнул – точно нищий, которому в работном доме отдают приказания, – и повернулся, чтобы уйти.
– И вот еще что, Гарри, – снова остановила его я, добавив к своему тихому голосу некую томную нотку, и сразу заметила, как сильно, почти до дрожи, напряглась его спина. – Сегодня ночью я отопру дверь в потайную комнату, и в полночь ты сможешь снова прийти ко мне.
Он бросил на меня взгляд, полный безмолвной благодарности. И я, наконец, отпустила его.
Однако проблема со сватовством Джона МакЭндрю мною так и не была решена. Собственно, проблема заключалась в том, что мне, если честно, совсем не хотелось лишаться столь приятного общения с ним. Впрочем, в определенных обстоятельствах мне придется это сделать. С другой стороны, явно стоило поискать какое-то другое решение. И одно из этих решений было совершенно очевидным: мне следовало слегка соврать ему. Сказать, что Гарри неправильно меня понял и неправильно истолковал ему мои слова, что мне очень дорога его дружба, но, как мне кажется, в качестве супругов мы друг другу не подходим. В общем, я сидела, поглощенная этими мыслями, и тупо смотрела на бумаги, которыми был завален мой рабочий стол и которые мне следовало непременно просмотреть. Бумаги были придавлены тяжелым стеклянным пресс-папье с темно-красным маком внутри. Я снова проиграла в уме всю эту сцену – возможный разговор с доктором МакЭндрю и мои спокойные, достойные сожаления по поводу того, что я отвергла его предложение, – и даже попыталась составить в уме несколько фраз, исполненных девической скромности. Но лицо мое то и дело расплывалось в улыбке. Господи, до чего все это звучало напыщенно! Такой умный и проницательный человек, как Джон МакЭндрю, тут же обо всем догадается! Нет, мне нужно найти какую-нибудь более тонкую ложь, способную навсегда отвратить его от намерения на мне жениться и увезти меня в Шотландию, как в ссылку. Вот только вряд ли мне удастся убедить его, что он нравится мне только как друг; ведь и сам он, и все вокруг прекрасно видят, что улыбка невольно расцветает у меня на губах, стоит мне его увидеть; и потом, никто другой не может развлечь меня так, как он.