Мама, помнится, в ужасе охнула, увидев меня, всю перепачканную кровью после этой дикарской процедуры, и уже была готова открыто выразить свой протест, но отец строго заявил, что мыть меня ни в коем случае нельзя.
– Но от ребенка пахнет лисицей! – возмутилась мама. И голос ее, дрожащий от гнева, сорвался.
– Такова традиция, – твердо заявил отец. Традиция! Этого было вполне достаточно и для него, и для меня. Господь свидетель, я никогда не была писклявой избалованной девчонкой, но когда отец стал основанием окровавленного лисьего хвоста размазывать мне кровь по лицу, меня затошнило, и я даже слегка покачнулась в седле. Но в обморок не упала. И мыться не стала.
Я решила эту проблему по-своему: и чтобы угодить отцу – а это, честно говоря, было весьма мне свойственно, – и чтобы остаться честной перед самой собой. Отец говорил, что кровь убитого зверя, согласно традиции, нельзя смывать; она должна сама высохнуть и отвалиться. Я думала несколько часов, пока не поняла, как решить эту проблему. Тем временем кровь на моей юной физиономии успела превратиться в хрустящую корку. Я подошла к старой поилке из песчаника, устроенной возле конюшни, села возле нее на землю и стала тереться своими нежными щеками и лбом о грубые каменные стенки поилки, и в итоге мое лицо стало чистым, хотя и исцарапанным до крови.
– Ты что, все-таки вымылась, Беатрис? – строго спросил папа, когда на следующий день мы с ним встретились за завтраком.
– Нет, папочка, что вы! Корка сама отвалилась, – сказала я. – Можно мне теперь снова начать умываться?
От оглушительного, хотя и добродушного, отцовского хохота зазвенели оконные стекла и серебряные кофейные принадлежности.
– Не без твоей ли помощи, моя дорогая крошка, она «сама отвалилась»? – утирая слезы салфеткой и не в силах перестать смеяться, вопрошал он. Потом притих и, все еще посмеиваясь, сказал: – Да, да, конечно, теперь можешь мыться сколько угодно. Ты не нарушила традицию, и это хорошо. Но поступила по-своему, и это тоже хорошо, но ужасно смешно.
И теперь, когда я, сидя в седле под суровым солнцем поздней осени, думала: как же много времени прошло с той смешной сцены за завтраком и с тех пор, как отец любил меня! Я приняла отрезанный лисий хвост, и запах теплой крови заставил все эти воспоминания разом обрушиться на меня, вызвав сожаления о том, что все это в прошлом, все это давно утрачено.
– Отлично прокатились, мисс Лейси! – воскликнул юный Джордж Хейверинг, сводный брат Селии.
– Да, правда, – улыбнулась я.
– А как вы замечательно ездите верхом! – продолжал он, с восторгом на меня глядя. – Я за вами просто угнаться не мог! А когда вы перемахнули через изгородь, я даже глаза закрыл. Мне казалось, что там ветки слишком низко растут и непременно вышибут вас из седла!
Я рассмеялась, вспомнив этот прыжок.
– Если честно, я тоже глаза закрыла! – призналась я. – Я была так увлечена погоней, что совсем забыла об осторожности, вот и направила Тобермори прямо на изгородь, а дерева и вовсе не заметила. Когда я поняла, как низко свисают его ветви, было уже поздно что-то предпринимать, так что пришлось просто пригнуться пониже и надеяться на удачу. Правда, мы там еле проскочили, меня даже веткой по спине царапнуло.
– Я слышал, вы и в скачках участвовали, – сказал Джордж, кланяясь подъехавшему к нам Джону Мак– Эндрю. Солнце, казалось, стало светить мне с новой, неожиданной теплотой, когда мы с Джоном улыбнулись друг другу.
– Это было просто дружеское состязание, – сказала я, – хотя доктор МакЭндрю и участвовал в нем ради большого приза.
Юный ясноглазый Джордж с удивлением смотрел то на меня, то на Джона.
– Я надеюсь, вы не проиграли ему Тобермори! – воскликнул он.
– Нет, – сказала я, улыбаясь Джону МакЭндрю предназначенной лишь ему одному улыбкой. – Но больше я никогда не стану держать пари вслепую с нашим милым доктором.
Джордж рассмеялся и наконец-то оставил нас наедине, а сам поехал поздравлять Гарри с успешной охотой. Но Джон начал разговор как врач, а отнюдь не как влюбленный мужчина.
– Вам нехорошо? – сразу спросил он. – Вы что-то слишком бледны.
– Нет, мне хорошо, я чувствую себя просто прекрасно, – сказала я, стараясь подкрепить свою ложь улыбкой, потому что, даже произнося эти слова, я испытывала тошноту и головокружение.
– Я же отлично вижу, что это не так, – довольно резко возразил Джон, спешился и повелительным жестом протянул ко мне руки. Я пожала плечами и соскользнула с седла в его объятия, позволив ему бережно усадить меня на ствол упавшего дерева. Стоило мне сесть, и я сразу почувствовала себя лучше. Я с наслаждением вдыхала холодный осенний воздух, в котором чувствовался острый возбуждающий аромат палой листвы, не замечая, что Джон наблюдает за мной.
– Что с вами? – снова спросил он, не выпуская моей руки и осторожно нащупывая мой пульс.
– О, ничего страшного, – сказала я и вырвала у него руку. – Я не могу себе позволить еженедельные консультации у вас, доктор, это слишком дорого. Просто меня до сих пор тошнит после того, как вчера вечером я попробовала молодое вино из нашего винограда – мы ведь собрали свой первый урожай, вот я и решила попробовать. Честно говоря, это вино на вкус в точности как уксус; такой виноград нужно выращивать на одном из островов Западной Индии, чтобы он стал достаточно сладким. Чтобы вырастить его здесь, нужно целое состояние, а вино из него вызвало у меня жесточайшую головную боль, и, по-моему, это еще не все потери, которые мы из-за него понесли; я думаю, оно и на печени моей сказалось не лучшим образом.
Джон как ни в чем не бывало рассмеялся в ответ на мою мрачную шутку и оставил меня в покое. Он даже тактично отъехал от меня, чтобы дать мне отдышаться, и принялся болтать с кем-то из охотников. А я с наслаждением вытянула ноги и прислонилась спиной к толстой ветке.
Я, разумеется, лгала, хотя вчера мы действительно пили страшно неудачное, кислое вино, которым Гарри так гордился. Но отнюдь не вино было причиной тошноты, головокружения и тяжести в обеих грудях. Я снова была беременна и по утрам чувствовала себя просто отвратительно; но еще хуже, пожалуй, мне становилось от мыслей о том, что же теперь будет. Так что мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы улыбаться и шутить с Гарри, Джорджем Хейверингом и Джоном. У меня просто в глазах темнело, стоило мне подумать о том зловредном семени, что укоренилось во мне.
Я ничуть не удивилась тому, что юного Джорджа так напугал мой прыжок через изгородь во время погони за лисицей. Ведь я нарочно так гнала коня, надеясь упасть. Мне казалось, что хорошего удара о землю будет достаточно, чтобы вытряхнуть из меня этого паразита; и пусть бы это вызвало у меня сильное кровотечение, зато я снова чувствовала бы себя чистой и целостной. Но, во-первых, Тобермори был слишком надежным конем и выдерживал любую скачку, а во-вторых, и сама я была слишком хорошей наездницей. Во время погони за старым лисом я предприняла несколько попыток упасть и совершила несколько поистине невероятных прыжков, но у меня так ничего и не вышло; и теперь я сидела под холодным осенним солнышком на упавшем дереве, точно усталая Диана-охотница, столь же очаровательная и столь же девственно-невинная с виду, однако уже второй месяц беременная. Меня охватила ярость по поводу собственной плодовитости; от этой ярости во рту у меня пересыхало сильней, чем от не оставляющей меня тошноты. Почему я так легко беременею, а Селия, эта идеальная жена, поистине заслуживающая всех радостей материнства, вынуждена играть лишь роль приемной матери для моего кукушонка? Вернув рабское обожание Гарри, я создала себе новую проблему. Этот проклятый зародыш явно ничуть не пострадал во время устроенной мною адской скачки, так что, скорее всего, на свет появится такой же здоровый и крепкий ребенок, как Джулия. Мне не повезло, я не сумела упасть даже во время этого перехватывавшего дыхание, опасного, сумасшедшего галопа, значит, остается только один выход: принять какое-нибудь жуткое, отвратительное крестьянское зелье и потом, скрипя зубами от боли, в одиночестве вытерпеть все последствия этого.