Я посмотрела на Селию – такую хрупкую в своем сиреневом шелковом платье – и поняла, что ненавижу ее за эту упрямую нравственность, за тайное, без лишних слов, четкое деление поступков на правильные и неправильные, за стойкое сопротивление тому, что так нужно мне. Она была бесплодна, а мне оставалось лишь страстно мечтать об этом, ничего в жизни не осложняющем состоянии. Она была замужем, она променяла свою независимость и свободу на полную зависимость от мужа и жалкие гроши, которые ежеквартально выдаются ей на карманные расходы. Но она была под такой защитой! Ей ничто не грозило! Никто не смог бы выгнать ее отсюда! Селия даже умрет в спальне сквайра Широкого Дола, а я – хотя я гораздо больше люблю эту землю, нуждаюсь в ней, страстно о ней мечтаю! – умру от жестокой ностальгии в жалкой маленькой комнатушке и буду похоронена на чужбине, где даже не пахнет домом.
Я поняла, что, если Селия немедленно не уберется из моего кабинета, я разревусь прямо перед ней.
– Боже мой! – воскликнула я. – Мы с тобой совсем заболтались! Ты только посмотри, который час! Джулия наверняка плачет и зовет тебя.
Это был самый надежный спусковой крючок в мире. Селия тут же вскочила и ринулась к двери. До чего же легка была походка у этой маленькой моралистки! Конечно, ведь ее вечная печаль не давала ощущения неприятной тяжести в животе! Хотя своей душераздирающей совестливостью она разрушила все мои планы, перекрыла мне единственный путь к спасению. И теперь я погибла.
Рухнув на колени возле огромного резного кресла, ранее принадлежавшего моему отцу, сквайру Широкого Дола, я положила голову на сиденье и закрыла руками лицо. Потом неловко села, опираясь спиной об это твердое ореховое кресло, и, наконец, дала волю рыданиям. Я чувствовала себя совершенно одинокой и пребывала в полном отчаянии.
Заслышав на подъездной аллее далекий топот конских копыт, я подняла голову и прислушалась. И через минуту, к моему ужасу, под окном кабинета появился Джон МакЭндрю на своем прекрасном серебристом арабском скакуне. Сидя высоко в седле, Джон прекрасно видел меня – на полу, в измятом платье, с красными заплаканными глазами, которые я тщетно прикрывала рукой. Веселая улыбка мгновенно сползла с его лица; он направил Сиферна в сторону конюшни, окликнул кого-то из конюхов и спрыгнул с седла. Я слышала, как скрипнула дверь, ведущая в западное крыло – через нее работники обычно приходили ко мне за своим жалованьем, – и Джон без стука вошел в кабинет. Еще через мгновение я оказалась в его объятиях.
Мне следовало бы оттолкнуть его и убежать в спальню. Или хотя бы отвернуться от него к окну и сказать холодным тоном, что у меня болит голова, или дурное настроение, или еще что-нибудь. Но я ничего этого не сделала. Я прямо-таки вцепилась обеими руками в лацканы его редингота и от души выплакалась на его широком, уютном плече.
– Ох, Джон, – хлюпая носом, говорила я, – как хорошо, что вы здесь!
И он, мудрый и нежный любовник, ни о чем не стал меня расспрашивать и лишь бормотал негромко всякие глупости, утешая меня: «Ну-ну, перестань, моя маленькая. Хватит, детка, не плачь».
С тех пор как я лет в шесть или семь сбросила с плеча мамину руку, когда она попыталась меня утешить и приласкать, никто и никогда больше не пытался поглаживать меня по спине, даже когда я горько плакала, и нежность Джона неожиданно вызвала у меня еще больше жалости к себе. Наконец рыдания мои стали стихать, и Джон, усевшись в кресло и ни о чем не спрашивая, привлек меня к себе и усадил на колени. Я не сопротивлялась, чувствуя себя и без того безнадежно скомпрометированной. Одной рукой он крепко обнял меня за талию, а второй приподнял за подбородок мое лицо, повернул к себе и проницательно на меня посмотрел.
– Вы поссорились с Гарри? Или с мамой? – спросил он.
– Нет. Я ничего не могу сейчас объяснить, – сказала я, не сумев придумать подходящую ложь. – Не спрашивайте меня ни о чем. Мне просто по некоторым причинам стало ясно, что все действительно так, как вы и говорили: дома, по-настоящему моего дома у меня нет! И мне невыносимо жить здесь!
– Мне понятны ваши чувства и ваша любовь к Широкому Долу, – сказал Джон, вглядываясь в мое залитое слезами лицо, – хотя сам я вряд ли способен испытывать нечто подобное по отношению к земле. Но вам я искренне сочувствую.
Я уткнулась лицом в уютную мягкую впадину у него на плече, чувствуя щекой шерсть редингота, запах сигар, осенней свежести и почти незаметный острый запах пены для бритья. И слезы вдруг сами собой высохли у меня на щеках, и я отчетливо поняла: рядом со мной мужчина и я, как это ни удивительно, нахожусь в его объятиях. Я еще тесней прижалась к плечу Джона и почти застенчиво коснулась его шеи губами.
– Выходи за меня, Беатрис, – тихо сказал он и, наклонив голову, перехватил мои губы и поцеловал меня. – Я люблю тебя, да и ты понимаешь, что любишь меня. Скажи, что мы можем пожениться, и я найду какой-нибудь способ, чтобы ты благополучно осталась здесь, на этой земле, которая тебе так дорога.
И он еще раз нежно поцеловал мои печальные уста, а потом, заметив, что уголки моих губ приподнялись в счастливой улыбке, поцеловал и еще раз, но уже гораздо крепче. И я, обвив его шею руками, сама потянулась к нему, а он стал осыпать поцелуями мое лицо, душистые волосы, мокрые ресницы, пылающие от стыда уши, а потом снова крепко прижался к моим губам, и я с наслаждением ответила на этот поцелуй.
Затем снова начались ласки и поцелуи, и я перестала соображать, что я делаю и чего я хочу. Меня вряд ли можно было назвать совсем уж неопытной девушкой, но этот умный и умелый мужчина со светлыми глазами, словно подернутыми сейчас некой ленивой дымкой, делал со мной все, что хотел. Он уже снял меня со своих колен и уложил на пол перед камином, прежде чем я успела даже подумать, что со мной происходит, и руки его уже скользили под платьем по моему телу, касались грудей, задирали на мне юбки, и, наконец, я вскрикнула, ибо он обрушился на меня всем своим весом, и дальше у меня уже просто не хватило ни сил, ни времени, ни слов, чтобы сопротивляться и протестовать. Господь свидетель – у меня в голове даже мысли о каком-то протесте не возникло.
Дверь была не заперта; занавески на окнах не задернуты. Любой проехавший мимо окна мог заглянуть внутрь и увидеть нас; или же слуга мог войти, принеся свечи; но я ни о чем не думала. Не могла думать. В моей пустой голове звучало только некое странное подобие дрожащего смеха – так яростно действовал Джон МакЭндрю, – да из души, прямо из горла рвалось искреннее и нежное признание: «Не слушай моих отказов! Мало ли что я тебе говорила раньше! И давай больше ничего не будем объяснять друг другу. Ты только люби меня, люби, люби!»
И тут каким-то краешком рассудка я поняла, что лежу на полу, и мои руки обнимают Джона за шею, и глаза мои закрыты, и губы мои улыбаются, и я сама, да, сама, шепчу его имя и повторяю: «Люби меня, люби». И он меня послушался.
А потом, когда я громко вскрикнула, испытав высшее наслаждение – слишком громко, чтобы это было безопасно, – он лишь выдохнул с огромным облегчением и радостью: «О, да, да, да!»