– Мне плохо. Позови, пожалуйста, мою горничную.
Теперь моя тоска по умершему отцу в глазах всех выглядела еще более реалистично. Да и сама я больше не улыбалась, смотрясь в зеркало. Я даже есть толком не могла – боялась, что Ральф или, скорее, Мег побывают на кухне и добавят в мою еду какое-нибудь цыганское снадобье, чтобы меня отравить. Я даже от дома боялась отойти и в лучшем случае прогуливалась в розарии, опасаясь, что Ральф может поджидать меня в беседке или у калитки, ведущей в лес. Да и в доме я постоянно испытывала такое напряжение, что в любую секунду могла упасть в обморок; особенно плохо стало с приходом сумрачных дней, свойственных предзимью и началу зимы, когда на окнах почти постоянно были спущены шторы, а на лестнице и в холле царили темные тени. Мне казалось, что Ральфу ничего не стоит там спрятаться и, сколь угодно долго оставаясь незамеченным, ждать, когда я пройду мимо. Я плохо и мало спала по ночам, то и дело просыпалась от собственного крика вся в поту, и мама, обеспокоенная этим, сперва позвала к нам местного аптекаря, а потом пригласила и лондонского хирурга. Они пичкали меня какими-то микстурами, чтобы заставить меня спать, но чем глубже был мой сон, тем страшнее сны, что мне являлись. И все три или четыре месяца этого холодного и невыносимо тяжелого времени года я чувствовала себя пойманным в ловушку диким зверьком, которого дни и ночи напролет терзает безумный страх.
Но судьба все же смилостивилась надо мной; мое чересчур разыгравшееся воображение, истерзанное паническим ужасом, несколько поутихло, в голове прояснилось, и мне все чаще стала являться мысль о том, что за эти несколько месяцев ничего особенного так и не случилось. Пребывая во власти постоянного страха и ожидая самого худшего, я как-то пропустила эту самую главную, спасительную точку: пока что со мной ничего не случилось. И никому не было известно, что моему отцу помогли упасть с коня, а потом убили ударом дубинки, точно жалкого кролика. Никому не было известно, что по моей вине Ральф угодил в ловушку, где в качестве наживки было предательство, и кровь из его красивых стройных ног, перебитых зубьями капкана, обильно оросила нашу землю и впиталась в нее. Оба эти события случились в преддверии зимних холодов, и вскоре зима все вокруг спрятала под снегом и льдом, и все застыло, пребывая в покое, на несколько темных зимних месяцев; покоя не знали только мой разум да тяжело бьющееся сердце.
Но вот зима пошла на убыль, и однажды утром я проснулась, разбуженная не пением одинокой малиновки, а оглушительным хором птиц и далеким грохотом льда на реке, ломавшегося под напором талых вод. Я набросила теплую шаль поверх своего темного, траурного, шерстяного платья и сошла в сад. Лед, сковавший землю Широкого Дола и как бы отгораживавший меня от нее, растаял, и лишь кое-где виднелись льдинки и меловые пятна утреннего заморозка. Но уже всюду, куда бы я ни посмотрела, из земли пробивались, точно пики зеленого войска, маленькие храбрые ростки. И нигде не было никакого Ральфа! Слава тебе, Господи! Никакого Ральфа!
Я посмотрела в сторону леса, туда, где он прежде жил, но увидела лишь невинную дымку проклевывающейся листвы, благодаря которой деревья с темными по-зимнему ветвями были, казалось, окутаны нежной зеленой вуалью. Лес совсем не чувствовал себя испоганенным – ни кровью Ральфа, ни моим предательским поцелуем смерти. Он принял в себя и нашу любовь, и кровь Ральфа, и мой подлый поступок, и добрая земля поглотила все это и растворила в себе с той же легкостью, с какой поглощает смерть кролика или ядовитый плевок змеи. Эта земля не ожесточилась, не превратилась в вечный символ мести; она по-прежнему была доброй, напоенной весенней влагой, согретой весенним солнцем и полной чудесных обещаний, как и во все предыдущие годы. И кто бы ни завоевал эту землю, какие бы грехи ни сотворили втихомолку те люди, желая объявить ее своей собственностью, на ней будут по-прежнему цвести подснежники, едва вырвавшись из ледяного плена у корней старых, еще лишенных листвы деревьев, по стволу которых уже понемногу поднимаются вверх соки, разбуженные весной.
Что бы ни случилось, это уже в прошлом. Это было прошлой осенью, а осенью все самым естественным образом умирает, и тогда, конечно, проливается кровь. Осень – это время вызова на поединок, время убийства; зима предназначена для отдыха и выздоровления; ну а весна – это движение вперед, пробуждение, новые планы и новая жизнь.
Я пошла чуть быстрее, слегка раскачиваясь на ходу, и вскоре добралась до садовой ограды и вышла за калитку. Знакомая калитка за зиму поросла мхами и лишайниками, влажными и шершавыми на ощупь. Не задумываясь ни на минуту, я двинулась дальше и углубилась в лес. С ветвей деревьев капала вода. Я приложила ладонь к влажной коре и почувствовала, как глухо бьется могучее сердце моего любимого Широкого Дола, охваченного сладкой лихорадкой наступающей весны и предвкушением скорого лета. Весна принесла тепло и сильные влажные ветры; земля быстро прогревалась под ярким желтым солнцем. Я нюхала ветер, как охотничий пес, чувствуя в нем запах грядущих дождей, молодой травы и острый привкус соленой морской воды, приносимый ветром с юга, из-за холмов. И я вдруг испытала самую настоящую радость, поняв, что, даже если Ральф и папа умерли, я-то жива и тело мое стало еще прелестней и соблазнительней. Я прямо-таки наслаждалась этим непреложным фактом. И домой вернулась совершенно успокоенная, даже что-то напевая себе под нос, и впервые за несколько месяцев испытывала острое чувство голода, с удовольствием предвкушая обед.
Когда я вошла в сад, то заметила Гарри, который верхом подъезжал к дому по подъездной аллее. Он помахал мне рукой, я ответила и поспешила к дому, на ходу заметив на дорожках розария сорняки, проросшие сквозь гравий. Надо бы поговорить с садовником, подумала я. Гарри, спешившись, ждал меня у входа в дом, и я, с удовольствием глядя на его сильное гибкое молодое тело – теперь он стал гораздо шире в плечах и выше ростом благодаря постоянным поездкам верхом и наступающей зрелости, – почувствовала в глубине души даже какую-то маленькую искорку желания. Да, я была жива! Я была молода и хороша собой! Я снова воспринимала себя как очаровательную юную богиню Широкого Дола, обновленную весной, вырвавшуюся из силков смертей, старой боли и старых печалей.
А потому я нежно улыбнулась брату и, легко коснувшись кончиками пальцев его предплечья, взяла его под руку и вместе с ним торжественно вошла в вестибюль нашего дома.
Мерилом моего выздоровления было то, что, когда Гарри снова заговорил о Ральфе, я и глазом не моргнула. Меня не охватила дрожь при упоминании его имени. В тот вечер мы довольно долго не ложились спать, поскольку читали вдвоем один и тот же роман, который мама объявила слишком глупым, чтобы жертвовать ради него сном. Но я умолила Гарри дочитать до конца, и в итоге мы с ним остались в маминой гостиной вдвоем, уютно устроившись перед камином, в котором еще краснели не до конца догоревшие головни.
– Мне кажется, нашему егерю нужен новый помощник, – осторожно начал Гарри, следя за моей реакцией.
– Господи, неужели ты до сих пор его не нашел! – самым естественным образом удивившись, воскликнула я. – Беллингз не в состоянии со всем справиться. Если ты немедленно не подыщешь ему в помощники кого-то достаточно умелого и желательно из молодых, деревенские вскоре нас совсем без дичи оставят. Можешь тогда не надеяться осенью на хорошую охоту. Надо немедленно заставить деревенских перестать стрелять лисиц и оленей. Кстати, что касается оленей, то для молодняка надо подыскать нового охранника, иначе не будет у нас ни охоты, ни мяса.