– Прокатиться? – переспросила я. – С удовольствием!
«Мамина карета» оказалась огромным старомодным открытым ландо, и после бесконечной возни с зонтиками, которыми нам следовало защитить от солнца и ветра свои нежные личики, мы с Селией выехали на дорогу. Бледное лицо Селии было совершенно незагорелым, но она тщательнейшим образом следила за тем, чтобы постоянно находиться под прикрытием зонта. По сравнению со мной она была все равно что молоко по сравнению с медом. Казалось, ее долгое время держали взаперти где-нибудь в погребе – она прямо-таки поражала своей бледностью, а у меня давно уже и лицо, и руки, и шея были покрыты золотистым загаром и даже – о ужас! – на носу и вокруг него высыпали маленькие веселые веснушки. Рядом с Селией я даже в своем траурном платье выглядела удивительно яркой, к тому же щеки у меня разрумянились на солнце, да и платье было плотное и тяжелое. А Селия и на солнцепеке осталась бледной и прохладной; похоже, жара ничуть ее не мучила. Она сидела, глядя прямо перед собой большими карими глазами, пугливыми, как у лани, и даже за бортик ландо посмотреть едва осмеливались. У нее было маленькое робкое личико и нервный ротик с пухлыми губками, похожий на бутон розы. Рядом со мной она выглядела совсем юной девочкой, хоть и была на пять лет меня старше.
Она не проявляла никаких признаков беспокойства из-за того, что в двадцать один год осталась недолюбленной и незамужней. Ее бледное хорошенькое личико не произвело особого впечатления в Лондоне, куда ее возили на несколько дней во время бального сезона. Лорд Хейверинг, отчим Селии, гостеприимно распахнул двери Хейверинг-хауса, устроив бал специально для Селии, и даже пошел на то, чтобы заказать ей роскошное бальное платье. Однако он уже успел пустить на ветер почти все деньги леди Хейверинг, полученные ею в качестве приданого, поскольку был большим любителем заключать разнообразные пари и участвовать в азартных играх, так что Селии от богатства матери почти ничего не досталось. У нее, правда, имелось и свое собственное, кстати сказать, весьма приличное состояние, которое строгими и разумными условиями договора было полностью защищено от посягательств ее отчима. Это состояние вполне могло гарантировать Селии парочку неплохих женихов, но она замуж явно не торопилась и по поводу каждого предложения долго колебалась, а леди Хейверинг ни на чем не настаивала. И в итоге Селия снова возвращалась к привычной, во всех отношениях строго ограниченной и полной трудов жизни в поместье лорда Хейверинга. По-моему, она имела крайне малое представление о том, что жизнь молодой девушки непременно должна быть полна радости и удовольствий.
Во всяком случае, радость в жизни Селии была гостьей редкой. Когда ее мать приняла предложение лорда Хейверинга и переехала в его поместье, она, разумеется, взяла с собой и маленькую Селию, воспринимая ее скорее как еще одно место багажа, чем как самостоятельную личность, с чьими желаниями следовало бы считаться. В возрасте одиннадцати лет на нее была возложена почти полная ответственность за сводных братьев и сестер, весьма живых и шумных, и с тех пор она целыми днями с утра до ночи занималась этой неугомонной оравой, тогда как лорд Хейверинг экономил на всем, стремясь вовремя выплатить карточные и другие долги. Он уволил по очереди и домоправительницу, и гувернантку, и няньку, вынудив таким образом свою новую жену и свою падчерицу выполнять всю работу по уходу за детьми и следить за домом.
Знатные по рождению, но плохо воспитанные дети лорда Хейверинга, одного из самых известных людей графства, плевать хотели на свою тихую покорную сводную сестру и совсем ее не слушались. Селия, втихомолку оплакивая рано умершего отца и свою спокойную, безбедную и беззаботную жизнь в его доме, чувствовала себя в семье Хейверинга одинокой и никому не нужной.
Этого вполне достаточно, чтобы любую девушку сделать нервной и замкнутой. Селии повезло только в одном: ее приданое, представлявшее собой весьма привлекательный кусок земли, соседствующий с нашими владениями, и еще с полдюжины фермерских хозяйств, было благодаря усилиям адвокатов ее матери надежным образом защищено от посягательств вороватого и расточительного отчима как часть свадебного договора. Я знала Селию с детства; наши матери довольно часто ездили друг к другу в гости; если мы приезжали к ним, меня обычно уводили в детскую, где мы устраивали шумные игры с маленькими Хейверингами или же участвовали в торжественных кукольных чаепитиях, организованных Селией. Но когда я подросла и стала часто ездить верхом, сопровождая отца, мы с Селией стали видеться довольно редко. Иногда мы возили в Хейверинг-холл наших гончих, и я, едучи рядом с отцом в своей хорошенькой темно-зеленой или темно-синей амазонке, видела, как Селия смотрит на нас из окна второго этажа – хрупкий цветочек в белом атласном платье. Я всегда махала ей рукой, но она никогда не выходила на парадное крыльцо, чтобы поздороваться с нами, и, разумеется, никогда не ездила верхом. По-моему, в течение недели она выходила из дому не более двух раз – в церковь по воскресеньям и для официального визита к соседям, например к нам. Так что одному Богу известно, отчего вдруг ей захотелось прокатиться со мной. Хотя мне это было весьма кстати; я бы и с самим чертом поехала, лишь бы посмотреть, что сейчас творится в полях. А уж что там было нужно Селии, какая ей была польза от этой прогулки в поля, я понятия не имела, да я и не хотела этого знать.
Как только мы приблизились к полю, я сразу поняла, что была права, хотя с первого взгляда все было как полагается. Дюжина мужчин жали пшеницу, а их жены и дети шли следом и вязали снопы. По правилам, когда пшеница была сжата, женщинам и детям разрешалось снова выйти в поле на сбор колосков; им также разрешалось подбирать солому, которую они использовали для тюфяков или для подстилки в хлеву. Гарри, не уделяя жнецам должного внимания, позволял им жать так небрежно, что они порой оставляли несжатыми целые полоски, целые островки пшеницы – естественно, на радость сборщикам колосков. Жнецы прибегали и к еще одной старой уловке: подрезали стебель так высоко, что срезанные колосья не увязывались в сноп и падали на землю, а потом сборщикам колосков оставалось их только подобрать.
Вместо того чтобы следить за подобными безобразиями, Гарри, сбросив куртку и поигрывая серпом, присоединился к жнецам, встав в конец их цепочки. Я была страшно зла на него, но все же невольно залюбовалась им. Он и впрямь был ослепительно хорош. Парик он, разумеется, с головы сорвал, и его собственные волосы сверкали на солнце, как чистое золото, а свободная белая рубаха пузырем вздувалась на ветру, не скрывая стройного тела. Он был гораздо выше и стройнее тех мужчин, что его окружали. Темные, отлично скроенные бриджи для верховой езды красиво облегали его сильные ноги и ягодицы. Клянусь, даже святая испытала бы желание, глядя на него. Похоже, Селия также не могла оторвать от него глаз. Заметив нас, Гарри выпрямился, помахал нам рукой и подошел к калитке.
– Надеюсь, ты не отрезал себе серпом кусок ступни? – ядовитым тоном поинтересовалась я. Мне было ужасно жарко в тяжелом траурном платье, и я была раздражена нелепым поведением Гарри. Селия рядом со мной была истинным воплощением холодной безупречности в белом шелковом платье с вишневым зонтиком от солнца.
Гарри радостно засмеялся.