– Ничего, – пролепетала она. – Ничего, детка. Ничего. Просто порой я так боюсь за тебя – ведь тебе свойственны такие бурные чувства. Сперва ты безумно любила, просто обожала своего отца, потом до некоторой степени перенесла это чувство на Гарри… И потом, тебя ничто не интересует, кроме Широкого Дола; ты готова целыми днями бродить по его просторам, точно призрак, привязанный к этим местам. Меня просто пугает твоя чрезмерная привязанность к этой земле. Ты слишком много времени проводишь с Гарри, а я хочу, чтобы ты вела жизнь нормальной, обычной девушки, чтобы ты…
– Но, мамочка, я ведь и веду жизнь нормальной, обычной девушки, – мягко прервала ее я. – Просто моя жизнь не похожа на вашу. Во-первых, времена меняются, а во-вторых, вы ведь росли в городе, а я – в деревне. Но в остальном я ничуть не отличаюсь от своих ровесниц.
Я чувствовала, что маме все еще не по себе, но у нее никогда не хватило бы смелости прислушаться к собственным предчувствиям и внимательней всмотреться в наши с Гарри отношения, в то, что на самом деле происходит прямо у нее перед носом, перед ее испуганными полузакрытыми глазами.
– Смею надеяться, что это действительно так, – неуверенно промолвила она. – Мне трудно судить. Мы видим так мало молодежи. У твоего отца никогда не хватало времени на светскую жизнь, и мы жили так уединенно, вдали от здешнего общества… так что вряд ли я могу справедливо судить…
– Не огорчайтесь, мамочка, – попыталась я утешить ее, и голос мой звучал тепло от неискренней любви. – Я вовсе не помешана на Широком Доле. Вы же сами видите, я готова с радостью уехать даже посреди осени, хотя осень здесь – лучшее время года. И на Гарри я вовсе не помешана; напротив, я очень рада, что он женится на Селии и мы с ней станем еще более близкими подругами. Так что ваши страхи, мама, совершенно неуместны.
Моя мать не обладала ни острым умом, ни надежными инстинктами, и в данном случае ей оказалось не под силу отделить правду ото лжи. Впрочем, даже если бы правда о моих отношениях с Гарри смотрела ей прямо в глаза, она бы скорее умерла, чем согласилась ее разглядеть. Сунув в рот последний ломтик персика, она одарила меня извиняющейся улыбкой и сказала:
– Ты права, глупо, что я так беспокоюсь. Но это только потому, что я испытываю ответственность за тебя и за Гарри, и, поскольку вашего отца больше нет, я одна должна теперь руководить вами и как-то направлять вас. Мне бы так хотелось, чтобы у нас был по-настоящему счастливый дом!
– Но это же так и есть, – твердо заявила я. – А когда Селия станет жить с нами вместе, наш дом станет еще счастливее.
Мама встала, и мы с ней двинулись к дверям. Чуть забежав вперед, я изящным куртуазным жестом распахнула их перед нею, а она остановилась, поцеловала меня в щечку и сказала с нежностью:
– Благослови тебя Господь, моя дорогая! Пусть Он спасет и сохранит тебя, милая моя девочка! – И мне показалось, что она упрекает себя за недостаточную любовь ко мне и за те нехорошие подозрения, что закрались в ее душу, когда она увидела, как я обнимаю Гарри.
– Благодарю вас, мама, – сказала я, и благодарность, прозвучавшая в моем голосе, была отнюдь не притворной. Меня действительно тронула ее попытка исполнить свой долг по отношению ко мне и, воспользовавшись материнской любовью, принудить меня заключить некую сделку, выгодную, с ее точки зрения, мне самой. В детстве она заставила меня немало страдать, но эта боль, вызванная ее безоговорочным и абсолютным предпочтением Гарри, со временем притупилась, а мои чувства по отношению к ней превратились в лед. Но я все же оценила ее честную, достойную попытку проявить к нам, своим детям, равную любовь и заботу.
– Я прикажу подать чай, – сказала мать и вышла из комнаты, оставив меня размышлять над охватившими меня сложными чувствами.
Ах, если бы жизнь была так проста, как это кажется моей маме! Как просто было бы жить, если бы меня и Гарри объединяли простые и ясные партнерские отношения, если бы Гарри собрался жениться по любви, если бы я грезила о счастье в новом доме с любящим супругом! Как легко было бы жить без стольких тяжких грехов за душой!
Но тут дверь в гостиную отворилась, и вошел Гарри, держа в руке недописанное письмо.
– Беатрис… – прошептал он. Мы стояли лицом друг к другу, и наши лица отражались в темной полированной поверхности чайного столика. В эту минуту Гарри и впрямь был похож на ангела, и нечеткое отражение в столешнице только усугубляло это впечатление, делало его прекрасные чистые черты какими-то чуть расплывчатыми и сияющими. Мое же отражение напоминало лик привидения – бледное лицо, густо напудренные и тщательно уложенные волосы, царственная осанка, но глаза смотрят серьезно и грустно, а возле губ таится вечная печаль. Да, пожалуй, мы и на самом деле были таковы: прекрасный слабый юноша и гордая страстная молодая женщина. И пока еще в наших силах было остановить развитие возникших между нами отношений. Возникших полубессознательно. Я была охвачена чувством покоя после нежного благословения матери, после проявленного ею смирения, после ее неудачной, вызвавшей у нее смущение попытки найти правильный путь в том мире и в том доме, где грех таился в каждом углу. И ведь она отчасти чувствовала эту угрозу, отчасти понимала, что грех где-то здесь, но увидеть его, распознать так и не смогла. Я видела, как мужественно она собиралась с силами, стремясь противостоять страшной правде, как она пыталась по-настоящему полюбить меня, и в этом была возможность иной жизни, дающей силы предпочесть самоотречение жадному стремлению к наслаждениям. И в этой иной жизни цена всему давалась бы в рамках морали, и порой ее можно было бы счесть даже слишком высокой. И высшей ценностью там признавалась бы добродетель, а не сиюминутное вознаграждение.
Но все это оказалось всего лишь мимолетным видением.
– Я приду к тебе сегодня ночью, – требовательно заявил Гарри. Потом помолчал и с любопытством посмотрел мне в лицо. – Ты действительно хочешь поехать?
Я колебалась. Отказ уже готов был сорваться с моих губ, и, полагаю, этот первый шаг был бы самым трудным, а потом, возможно, нам удалось бы оставить свою греховную связь в прошлом. Но тут на глаза мне попалось письмо, которое Гарри собирался отправить Селии. Листок еще не был сложен, и я легко прочла первые слова, написанные четким, школьным почерком моего брата: «Мой добрый ангел…» Значит, он называет ее своим добрым ангелом, даже сгорая от страсти ко мне? Значит, она все-таки войдет в наш дом – в мой дом! – и станет ангелом Широкого Дола, а меня выдадут замуж и заставят уехать отсюда?
Не только Гарри, но и все мы – Селия, мама и я – угодили в ловушку и теперь были обречены играть некие вынужденные роли. Если я буду продолжать колебаться, Селия наверняка завоюет и Гарри, и Широкий Дол. И сделает это столь же уверенно, словно сама строила против меня планы и заговоры. Она может отнять у меня Широкий Дол без малейших усилий – это будет всего лишь дань ее очарованию и доброте. Тогда как я могу удержать это поместье только путем невероятных усилий, хитроумных планов и борьбы. И для Гарри она была добрым ангелом, а я, в своей борьбе за обладание им и Широким Долом, была вынуждена стать Люцифером.