Он достал пачку, вынул из нее две сигареты и вместе со спичками подал Лиз. Ее пальцы дрожали, когда она прикуривала их и протягивала одну Лимасу.
– Ты много размышлял об этом, как я погляжу? – спросила она.
– Так уж случилось, что мы чуть не оказались в могилах, – продолжал Лимас. – Мне очень жаль. Как жаль и всех остальных, кто погиб. Но только не надо убиваться из-за правил игры, Лиз, – это те же правила, какие установила твоя партия. Мы – лишь малая цена, которую приходится платить за великие свершения. Одна жертва для блага многих. Но не очень-то приятно, как я догадываюсь, выбирать, кто именно должен стать жертвой, когда абстрактная схема начинает касаться непосредственно людей.
Она слушала в темноте, какое-то время не замечая ничего, кроме убегавшей под колеса дороги и парализующего страха в душе.
– Но они позволили мне полюбить тебя, – сказала она наконец. – Позволили поверить в тебя и полюбить.
– Они нас использовали, – ответил Лимас, не жалея ее чувств. – Они обманули нас обоих, потому что возникла необходимость. Только так у них все могло получиться. Фидлер уже сам подобрался к Мундту вплотную, понимаешь? Мундта бы разоблачили, разве это не ясно?
– Ты обладаешь поразительной способностью переворачивать все с ног на голову. Как ты можешь? – внезапно закричала на него Лиз. – Фидлер был хорошим, нормальным человеком, который всего лишь выполнял свою работу, и теперь вы уничтожили его. А Мундт – шпион и предатель, но вы защищаете такого. Мундт к тому же нацист, вам об этом известно? Он ненавидит евреев… На чьей ты стороне? Как же ты можешь…
– В этой игре существует только один закон, – резко ответил Лимас. – Мундт – их человек, он дает им то, в чем они нуждаются. Это достаточно легко усвоить, как мне представляется, или нет? Весь ваш ленинизм строится на целесообразности временных союзов. А кто такие, по-твоему, шпионы: жрецы, святые или мученики? Это подлая кучка тщеславных кретинов, предателей в том числе, да. А еще слабаков, садистов и пьяниц – людей, играющих в ковбоев и индейцев, чтобы скрасить свое унылое и гнусное существование. Неужели ты думаешь, что в Лондоне сидит монашеский орден, который только и думает о том, что правильно, а что неверно? Я бы своими руками удавил Мундта, если бы мог. Ненавижу его породу. Но не сейчас. Так уж случилось, что пока он им нужен. Он им нужен для того, чтобы та самая масса безликих болванов, которые тебя так заботят, спокойно спали по ночам в своих постельках. Он нужен им ради безопасности простых и незаметных людей, как ты или я.
– Но что же Фидлер? Неужели у тебя совсем нет сочувствия к нему?
– Это война, – ответил Лимас. – И она только потому выглядит столь отчетливо грязной, что ведется в малых масштабах, всегда в ближнем бою, почти неизменно вызывая гибель поневоле вовлеченных в нее невиновных людей. Я вынужден признать это. Но такие конфликты ничто, пшик в сравнении с настоящими войнами – будь то в прошлом или будущем.
– О, мой бог, – тихо сказала Лиз. – Ты не понимаешь. И не хочешь понять. Тебе все время приходится убеждать самого себя. То, что они творят, гораздо страшнее: они нащупывают слабости, свойственные всем людям, находят их во мне и в любом, кого потом используют, чтобы превратить в свое оружие и пускать его в ход, калеча судьбы и убивая…
– Господи! – воскликнул Лимас. – А чем еще занимались люди от сотворения мира? Неужели ты до сих пор не поняла? Я ни во что не верю, даже во всеобщее уничтожение и анархию. Меня тошнит, меня выворачивает наизнанку от убийств, но я не вижу, к каким другим средствам они могут прибегать. И они ведь не стремятся всех обратить в свою веру. Они не взбираются на кафедры или партийные трибуны, призывая людей бороться за мир и бог знает за что еще. Это всего лишь мелкие людишки, которые пытаются удержать проповедников всевозможных великих идей от того, чтобы они не повзрывали друг друга к чертовой матери.
– Ты ошибаешься, – безнадежно констатировала Лиз. – Они гораздо страшнее, чем мы все, вместе взятые.
– Потому что я занимался с тобой любовью, заставив поверить, что я нищий пьяница? – жестко спросил Лимас.
– Потому что они презирают, – ответила Лиз, – презирают все подлинное и доброе; они презирают любовь, презирают…
– Да, – внезапно согласился Лимас, чувствуя безмерную усталость. – Это цена, которую им приходится платить. Одинаково презирая и Бога, и Карла Маркса по одной и той же причине.
– И это делает тебя одним из них, – продолжала Лиз. – Ты ничем не лучше Мундта и всех остальных… Мне ли теперь этого не знать? Ведь это с моими чувствами играли, не правда ли? Играли они, играл ты, потому что тебе на все наплевать. Только Фидлер в этом не участвовал… Но вы все… Все остальные… Вы обращались со мной, как с ничтожеством, как с мелкой разменной монетой… Вы все из одного теста, Алек.
– О, Лиз, – в отчаянии сказал он, – умоляю, поверь: я ненавижу все это, я смертельно устал. Но наш мир, целое человечество… Они как будто сошли у ума. И мы – всего лишь ничтожная расплата за безумие… Везде происходит то же самое. Людей обманывают, сбивают с толку, людские судьбы ломают с величайшей легкостью, везде расстреливают, сажают в тюрьмы, целые социальные группы и классы списывают в расход не раздумывая. А ты… Вернее, твоя партия? Видит бог, она вся построена на костях обыкновенных людей. Ты никогда не видела смерти, Лиз, как видел ее я…
Пока он говорил, Лиз вспомнились грязный тюремный дворик и слова надзирательницы: «Здесь тюрьма для тех, кто тормозит наш марш вперед… для тех, кто считает, что имеет право совершать ошибки».
Лимас внезапно весь подобрался, пристально вглядываясь сквозь лобовое стекло. В свете фар Лиз тоже теперь различила фигуру, стоявшую на дороге. В руке человек держал маленький фонарик, который то включал, то выключал по мере приближения их машины.
– Это за нами, – пробормотал Лимас. Он заглушил двигатель, выключил фары, позволив автомобилю двигаться вперед по инерции. Когда они поравнялись с мужчиной, Лимас обернулся и открыл заднюю дверь.
Лиз даже не посмотрела на того, кто сел на сиденье позади нее. Она неподвижно устремила взгляд вперед, глядя на улицу, которую поливал дождь.
– Держитесь на тридцати километрах в час, – сказал мужчина. В его голосе звучали напряжение и страх. – Я укажу вам путь. Когда доберемся до места, вам нужно будет выйти и бежать к стене. Луч прожектора направят точно в то место, где вам предстоит перебраться на другую сторону. Держитесь луча. А когда его отведут в сторону – перелезайте. У вас будет на это девяносто секунд. Вы пойдете первым, – обратился он к Лимасу, – а девушка вслед за вами. В нижней части вбиты железные скобы, но потом вам придется с силой подтянуться. Доберетесь до верха стены и поможете забраться на нее своей спутнице. Вы поняли?
– Поняли, – сказал Лимас. – Сколько осталось до места?
– На тридцати километрах в час мы будем там примерно через девять минут. Луч направят на стену ровно в пять минут второго. Они могут дать вам девяносто секунд. Не больше.