…Кто в здравом уме отпустит подобного убийцу?
Кто поверит его клятвам в невиновности?
Никто.
И бедная Катрин поспешила отречься от подобного мужа. Она передала записку, в которой просила о прощении, о понимании.
Она должна позаботиться о детях.
Детях… значит, привыкла все же к дочери его… приняла… и хорошо. Мысль о детях грела душу Жиля… Пускай живут. Пускай не повторят его ошибок.
Он неловко опустился на колени.
Молиться?
Жиль умел. Знал слова, но ныне привычная латынь показалась… неуместной?
— Господи, Ты знаешь, что я не делал ничего, в чем меня обвиняют… они говорят, будто я велел сжечь тела детей и выбросить их в рвы и канавы… в выгребные ямы… я не делал. Не насиловал. Не убивал. И уж тем паче я не предлагал руку, глаза и сердце ребенка демону. Так они говорят. Им верят. Осуждают меня… и пускай. Мне нет дела до их осуждения… Мне страшно, Господи. Я не хочу умирать. Ты знаешь, что я желал бы жить долго…
…Восемнадцать дней длилось следствие.
Слуг допрашивали. Тогда еще Жиль верил, что ничего важного они не скажут. Не потому, что преданы, но потому, как глупы и не знают ничего действительно важного. Да и то, что значит слово черни против слов маршала Франции? Он полагал себя неуязвимым…
Ошибался.
Им не нужна была истина, но лишь повод… и повод был получен.
Расползались слухи о его преступлениях, обрастая страшными подробностями, каковых, будь все сказанное правдой, никто не знал бы… но люди о том не думали, люди с жадностью, с жаром пересказывали друг другу, как он, Жиль де Ре, убивал детей.
Купался в их крови.
Ел их плоть.
И вершил черные мессы, призывая всех демонов…
Они нашли Меффре, женщину, которая якобы крала детей, исполняя приказ Жиля. И ее свидетельство стало опорным камнем обвинения.
Суд состоялся в Нанте.
Суд… представление для публики… и Жиль еще надеялся, что у него получится доказать свою невиновность. Он держался гордо, как и подобает потомку древнего славного рода.
Он с гневом отверг все выдвинутые обвинения…
И разозлил судей настолько, что его, словно еретика, подвергли допросу. Он длился семь дней, уже не в судебной зале, пред людьми, но в подземельях.
Семь дней боли.
Страха.
И надежды, что они поймут… отступят… отчаяния, когда надежда умерла.
Их палачи были умелы, а Жиль… Жиль слаб.
— Я лишь человек… всего-навсего человек… и я солгал. Ложь под пыткой — разве то грех? Нет… Ты знаешь. Кто, как не Ты? Я не убивал тех детей… я не продавал душу свою… я не…
Он неловко поднялся с колен.
Боль еще жила в теле. И странно было от того, ведь явных следов допросов не осталось.
Они не хотели, чтобы пошли слухи о принуждении…
…О да, его признание, сделанное прилюдно, его раскаяние были частью игры. А Жиль устал. Там, в подземельях, он думал лишь о том, что скоро все закончится… совсем скоро…
У него оставался один шанс на спасение.
— Завтра, Господи… помоги мне… умоляю, Господи… — И слова молитвы увязли в камне старых стен. Жиль произносил их вновь и вновь, отсчитывая время…
Людочка обитала в пригороде, в районе старом, застроенном одноэтажными частными домами. Прежде здесь Жанне бывать не доводилось, и она вертела головой, разглядывая солидного вида кирпичные особнячки, которые скрывались за железными заборами, и грязноватые, уставшие от жизни хижины. Дом Людочки был из последних. Темный, покосившийся на один угол. Из печной трубы тянуло дымом, и дым этот сползал по заросшей мхом крыше, драным покрывалом повисал на кривых ветках старых яблонь.
— Людмила? — Бесцветная женщина развешивала в саду застиранные простыни. — Господь ей судья. Уже год, как ушла из дому. С тех пор ни слуху ни духу… Мы молимся за спасение ее души…
— А вы не…
— Мне больше нечего сказать! — отрезала женщина.
Пришлось уходить.
Но Кирилл ушел недалеко, остановившись на улице. Он огляделся, хмыкнул и решительным шагом направился к соседнему дому. Тоже не новый, он, однако, радовал глаз яркой свежей краской. На окнах виднелись белые занавесочки. На лавке перед домом дремал толстый рыжий кот.
— Есть кто? — Кирилл постучал в окошко.
— А смотря кто тебе надобен, — ворчливо ответила хозяйка, круглая старушка. Была она аккуратной и какой-то уютной, будто сошедшей с картинки. Синее платьице с манжетами и воротничком, шаль на плечах. Седые волосы гладко зачесаны. В ушах — серьги-подковки.
— Кто-нибудь, кто может рассказать о Людмиле Загустиной.
— А вам зачем?
Старушка прищурилась, и сразу стало ясно, что вовсе не так проста она, как то казалось вначале.
— Затем, что Людмила эта попала в большие неприятности.
— А откуда мне знать, что ты сам ей не неприятность?
— Ниоткуда, — согласился Кирилл. — Но все просто. Или я ее найду, или убийца… Она, конечно, может думать, что если помогала, то в безопасности будет. Или что ее любят… но она ошибается. Ее использовали. А теперь уберут, как опасную свидетельницу.
Старушка нахмурилась.
И пожевала губами.
— Ее мать…
— Ее мамаша — дура, каких поискать, — отозвалась старушка и поманила за собой: — Заходи. Только поклянись на иконе, что Людочке помочь хочешь… Добрая она девка, хотя и невеликого ума. Ну да что с того ума-то?
Икону старушка вынесла, обернутую вышитым полотенцем, и Кириллу под нос сунула, а он, перекрестившись — вот уж чего Жанна не ожидала, — произнес:
— Клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь Людмиле. И ее ребенку.
Вот это было сюрпризом! И Жанна хотела было задать вопрос, но сдержалась: не сейчас.
Позже.
А ведь… Игорь безумен, но ребенок… ребенок как раз тот наследник, о котором не знают и который способен изменить привычный расклад. Но как Кирилл догадался?
— Хорошо, — удовлетворенно произнесла старуха. — Садись. Звать меня Людмила Никифоровна… некогда Милой кликали, но это уже давно…
Всю свою жизнь Людмила Никифоровна провела на этой улице. Здесь родилась, росла. Уехала, правда, в училище на пару лет, но, выучившись, вернулась домой. И ныне она ни о чем не жалеет, разве что о том, что дети ее этакой любви к малой родине не унаследовали. Разлетелись кто куда: дочь в Германии, а сын и того дальше, в Австралию подался, в университет тамошний.