Он не знал, как угодить крестьянам. Скажешь, чтобы садились в осаду, будут укорять, что не люба ему земля, потому и скор на ноги, а у них подворья, семьи, животина и еще кое-какие пожитки, которые в осаду не возьмешь; молвишь, что лучше переждать лихолетье в лесу, подумают, что некрепок он стал и убоялся осады.
– То дело непростое, здесь крепко помыслить надобно! Давайте за неторопливой беседой, хмельным медом сообща порешим, как свои головы поберечь, – уклончиво ответил Василько и облизнул пересохшие губы.
Поп словно ждал от Василька таких слов. Он с укоризной произнес:
– Не время сейчас пировать да бражничать!
«Дернула меня нечистая сила упомянуть о меде, – подосадовал про себя Василько. – Поп меня, как несмышленыша, осадил».
Окрыленные невежественными глаголами попа, крестьяне принялись охотно поддакивать ему:
– Не время сейчас разгулью предаваться!.. Верно глаголет отец наш!.. Надобно животы спасать, а то досидимся!.. Воробей, сказывают, уже два дня назад в осаду сел!
Поп довольно кивал, его лицо сделалось надменным.
Василько покраснел, опять взглянул на обледенелые ступени и испытал желание сбежать с крыльца, вытащить из клети сонного Павшу и выместить на нем накопившуюся злобу. Мучаясь от нараставшего в груди гнева к этим неразумным и унижавшим его сейчас людям, Василько посмотрел на попа так сердито, что тот вздрогнул.
– Совета просите!.. – решился Василько. – Ну, коли так, слушайте: если хотите свои животы поберечь, собирайтесь вборзе и бегите в дальние леса. Коли мыслите в осаду садиться, быть вам побитыми! Рязань не чета Москве, но пожжена.
Слова Василька смутили крестьян. Никто из них не мог вымолвить и слова. Копыто аж рот раскрыл и вопросительно смотрел то на попа, то на старосту, и на его поглупевшем лице застыл немой вопрос: «Что же будем делать, братцы?»
Волк уставился на дальние леса, словно прикидывал, где найти среди безмолвной глуши глубокую и недоступную берлогу. Каменное величие исчезло с лика попа, уступив место задумчивому выражению.
«Это тебе не в храме крестьян байками развлекать», – довольно подумал Василько.
Дрон тяжело, исподлобья, смотрел на Василька. Вдруг его хмурое лицо посветлело, живые искорки заплясали в очах. Дрон полуобернулся так, что мог видеть и крестьян, и Василька.
– Видимо ли дело, в такое время по лесам бегать? – обратился он к крестьянам. – А коли татары Москву пожгут, что тогда? Куда жито повезем? Где возьмем сошник, топор, косу? – Он решительно махнул рукой, повернулся к Васильку и твердо сказал: – Нет, нельзя нам без города жить!
Вздох облегчения прокатился по нестройному ряду крестьян. Осмысл Дрон направил мир на истинный путь.
– Не будет нам жизни без Москвы! Повязаны мы с ней одними путами! – сказал Волк.
– Да придут ли еще татары? – робко произнес Копыто.
– Татары придут и уйдут, а нам здесь жить! – глубокомысленно изрек поп. Крестьяне во всем были заодно со старостой. Даже Карп, полностью зависевший от воли Василька и не вылезавший в последнее время из его горницы, принялся славить Дрона.
Как бы ни повторялись крестьяне, ни переходили на волновавшие их мелочные заботы, в главном же были едины: без Москвы не будет им жизни и потому надо садиться в осаду.
«Неужто совсем обезумели?» – изумлялся Василько, глядя на посветлевшие и повеселевшие лица крестьян. Он никак не мог понять, почему они думают не о том, как уберечься от татарина, а о том, как будут жить после татарщины?
– А ведомо ли вам, что Москва нарядила в Коломну пеший полк? Теперь полк побит, и в городе почти не осталось ратников! С кем Москву оборонять будете? Или сами думаете город держать?.. Нечто вам ведомо ратное ремесло? – попробовал Василько еще раз образумить крестьян.
– С нами сила крестная! Не допустит Господь погибели верных своих сынов, – уверенно возразил поп и добавил, что было бы пригоже сотворить крестный ход и учинить строгий пост.
– Так и нужно содеять. С Богом в сердце любого недруга одолеем! – дружно согласились крестьяне.
Василько затосковал. Им овладело тупое безразличие, хотелось в горницу, напиться меду и завалиться спать. «Да будет все так, как желают эти люди. Все одно, чем ближе конец моего живота, тем лучше. Устал я, покоя хочу!» – решил он и молвил:
– Как хотите… Садиться в осаду, так садиться. Мне все едино… Завтра и снимемся всем миром.
Он направился в хоромы. В дверях столкнулся с чернецом и Пургасом. На вопросительный взгляд чернеца в сердцах махнул рукой, а Пургасу наказал:
– Завтра в осаду садимся. Меня сегодня не тревожь, я почивать буду.
Мало радости принесла Васильку вотчина, а все же, покидая село, он невольно загрустил. Вспомнились и тепло горницы, и мать, которую видел в последний раз на сенях хором, и те счастливые мгновения, которые подарила ему Янка. Еще было жаль своих помыслов и мечтаний, ведь не черные были они, не желал он зла людям.
Но когда, уже съехав с горы, он бросил прощальный взгляд на хоромы, то подивился тому, как мрачно и одиноко нависали они над селом. Что-то отталкивающее и пугающее чудилось в их стылом молчании, представилась их внутренняя холодная пустота и то, как по-хозяйски медленно расхаживает по горнице кто-то неведомый и страшный.
Двор Василька находился в голове поезда. Впереди – Василько верхом на Буе, в бронях под кожухом и в шеломе. Он исплечился, надел кожух так, что в рукав его была продета только левая рука, правая была свободной. Позади Василька Павша вел запряженную в сани лошадь, подле которой шагал чернец. На тех санях покоилось все добро Василька: два ларя с портами, мехами, серебром и оружием. Вслед за Павшей шла Аглая, которая вела за узды конька, тащившего сани с именьицем дворни. Далее растянулись неровной серой лентой крестьянские обозы.
Впереди, за сто сажень, скакала сторожа: Пургас с двумя робятками, сыновьями Дрона и Волка. Пургасу велено все примечать и, если заметит татар, либо других ратных людей, либо полынью, либо засеку, немедля дать о том знать Васильку.
Люди ехали и шли молча. Даже животина, псы – и те притихли, словно им передались от людей боль расставания и страх перед грозным будущим. Только чернец никак не мог угомониться. Василько слышал его похрипывающий басок:
– Павша, как мыслишь: совладаем мы с татарами либо они нас одолеют?
– То мне неведомо, – нехотя ответил осунувшийся от пития и суеты последних дней Павша.
– А мне думается, что не возьмут татары Москву на щит. Не сядь мы в осаде, быть беде! А теперь – нет. Куда им, тщедушным, противу Василька! Да и я, грешный, тоже обиды не стерплю.
– Откуда только принесло этих татар? – отчаивался Павша.
– Ты понапрасну не печалься, а послушай меня. Вчера вечером, стемнело уже, вышел я на крыльцо и заметил на дальнем конце заднего двора некое сияние. Будто огни палят на снегу. Подивился я, хотел тебя позвать, да раздумал и пошел к тому месту. Боязно мне, а все же иду… Вижу, подле самого тына костер горит, а у костра два человека сидят.