– Так вам и не надо, – пожала плечами Люша. – Заседайте на здоровье.
Лев Петрович сидел в своем чипендэйле, а Люша расположилась у окна в старинном кресле красного дерева, с ручками, изображающими дельфинов. Смотрела на стены с синими обоями, увешанные фамильными портретами, и сосредоточенно ковыряла ногтями дельфинью чешую (почему дельфины были покрыты чешуей – неизвестно, но это было именно так).
– Но кто ж поедет с вами?.. У Джорджи занятия в университете, у Луиджи выставка, Энни могла бы, это бы ее даже развлекло, но у нее, ты знаешь, как назло, дочка краснухой заболела… Но раз вы хотите, мы, разумеется, поедем. Подождите несколько дней, я все улажу, возьмем все бумаги, юриста, кого-нибудь из наших в компаньонки вам…
– Камиша со мной поедет, – сказала Люша и опустила все-таки глаза, чтобы не встретиться сразу взглядом со Львом Петровичем. – Мы уж договорились с ней. И еще Максимилиан Лиховцев, я его с детства помню, а тут и у вас повстречала. Он к своим родителям едет, у них усадьба от Синих Ключей недалеко, заодно и нас взять согласился. Так я хотела вас просить: мы и на поезде можем, но если вы свою карету соблаговолите дать, так это для Камиши удобнее всего выйдет…
– Любочка, что за странные фантазии! – Лев Петрович тревожно шевельнулся в кресле, обернул в пальцах цанговый карандаш и принялся быстро рисовать орнамент на клочке бумажки. – Камиша очень больна, она не может никуда ехать!
– Камишу все врачи уж на кладбище снесли! – горячо сказала Люша. – А она покудова тут. Чего ж ей не развлечься путешествием?
– Да она последнюю неделю практически не встает с постели! Какое путешествие?!
– Ей жить надобно, а не в постели лежать! А коли уж все равно помирать, так чтоб хоть интересно вышло.
– Как странно вы мыслите…
– Да уж как умею… Лев Петрович, голубчик, у меня же с детства так: я ведь все-все понимаю: как выйдет прилично, как положено, как в обществе надо – но чувствую наоборот и знаю: как я сердцем ощущаю, так и верно. Как будто мне кто знак дает… И все тогда во мне волнуется: что же это? Кто же…
Лев Петрович тоже заволновался. Нажал излишне, сломал грифель карандаша, отбросил его в сторону, тут же схватил другой из специального углубления в столе, где помимо карандашей лежали еще циркули, ластики и прочая чертежная мелочь.
– Деточка, деточка, как же вы не понимаете, это же сам Господь вас ведет! Он вас в испытаниях немыслимых сохранил, и тело ваше, и, главное, душу. Ему упование! Что Господу нашему светские условности, общественные предрассудки…
– Вот! – воскликнула Люша и умоляюще сложила руки перед грудью. – Раз Господь насупротив врачей и прочего еще Камишу к себе не взял, значит у Него покудова другие на нее планы. Что ж мы с вами – Господу не поспособствуем?! Лев Петрович! Голубчик! Камишенька сама ехать хочет, спросите ее, а у меня так просто сердце надрывается, как хочется в родные места! Птицей полетела бы!
– Поспособствовать Господу? – Лев Петрович несколько ошалело покачал головой и быстрой талантливой рукой неожиданно для самого себя нарисовал бородатого старичка, по-турецки сидящего на облаке. – Да как же…
– А я вам сейчас все объясню! – торопливо воскликнула Люша и выхватила у него из-под пальцев рисунок. – Вы ведь такой душка, вы меня сразу поняли! Не то что другие, которые не только людям, но и Господу довериться боятся!
– Ну что? – Камиша приподнялась на подушках. Глаза ее лихорадочно блестели. – Что, Любочка?
– Получилось! Все получилось, как вы и сказали! Я сказала про знак, который мне будто бы кто-то откуда-то подал, и дядюшка Лео сразу купился.
– Грех это – лгать, – сказала Камиша.
– А мы же для блага. И Господь простит. Вот! – быстро возразила Люша и помахала зажатым в пальцах листком. – Гляньте, какой Господь наш милашечка получился! Разве такой может не простить?
Камиша явно хотела сохранить серьезность, но взглянула на рисунок и улыбнулась против своей воли.
Ослепительный зигзаг в электрической лампочке подрагивал от нестойкого напряжения, и этот неживой дрожащий свет отражался в неподвижных глазах Арсения Троицкого, погруженного в иные миры.
– Ты глупец, Арайя, – выговорил он задумчиво и глуховато, не выныривая из глубины иномирья. – Можно сказать, идиот.
Максимилиан, который и сам витал где-то поблизости от эмпиреев, неуверенно улыбнулся:
– Мм… соглашусь… даже с последним. Не стану спорить. Но! Проблемы-то это не решает.
– Какой проблемы, несчастный? Вот он, твой роман! Кому еще выпадала такая удача? Бери его! Вдыхай! Живи в нем! Получи от него все, что возможно! А ты, как идиот, хочешь отряхнуть ручки и отступить?
Темный взор Арсения заколебался, будто пошли рябью ровные тучи, затянувшие ночное небо, и в них заблистали молнии. Макс даже поежился, настолько ему стало не по себе от величественной банальности этого образа.
Троицкому же все было нипочем. Он в любом образе оставался абсолютно органичен и вживался в них с удовольствием – даже теперь, когда все чаще говорил, что устал от жизни. Впрочем, эта усталость, разумеется, тоже была одним из образов.
Молнии слегка улеглись, и взгляд, обратившись к Максу, сделался осмысленным и почти трезвым.
– Какого еще совета ты от меня ждешь?
– Спасибо!
Легким рывком выбросив себя из кресла, Макс прошелся по комнате. Номер с видом на Москву-реку, давно ставший для петербургского гостя домом родным, был заставлен пучками желтой мимозы. Гретхен, сидевшая, как и положено порядочной домашней черепахе, в большой стеклянной банке, мирно шуршала капустными листьями. Со стены над банкой таращилась сине-красно-коричневая женщина, запечатленная маслом на обоях еще позапрошлой зимой, когда революционно настроенные пифагорейцы спорили о наглядном воплощении стихии разгневанных масс.
– Алекса, значит, побоку?
Он остановился и уставился на жующую Гретхен, невольно прислушиваясь к мягкому царапанью ее коготков.
– Я не могу так поступить. Это не мой роман. Хотя… нет, мой! Эта девочка всегда была где-то рядом… тревожная горечь… И вот она воскресла. Совершенно закономерно, так и должно было быть. Я в жизни не встречал ничего такого же правильного! И…
– И что тебе еще надо?
– Жениться на ней, однако, должен вовсе не я, – серьезно и здраво сообщил Макс, отворачиваясь от черепахи к Троицкому.
Тот успел налить себе еще коньяка и теперь любовался им сквозь резной хрусталь рюмки. При последних словах Макса покосился на него недоуменно:
– Я верно расслышал, жениться? Ты хочешь жениться на Даме? Королеве эфира? Я-то думал, печальная судьба Саши Блока у всех отбила охоту к таким авантюрам.
– Я бы сего не исключал, – игнорируя сарказм в голосе старшего товарища, подтвердил Макс. – Но это невозможно. И ты, может быть, не обратил внимания, Арсений, – о том, что она воскресла, знают все, кроме Алекса. Она так захотела. Ему назначена роль Пьеро из итальянской комедии. А мне, стало быть, Арлекина.