– Арман, что нам делать?
– Ничего. Нам нужна выдержка. Я позвоню Анни и поговорю с ней. Вчера вечером я говорил с Даниелем. Он, похоже, воспринимает это нормально.
– Чего хотят эти люди?
– Чтобы я ушел в отставку.
– Почему?
– Это месть за Арно. Я стал символом позора, который постиг Квебекскую полицию.
– Нет, Арман, дело не в этом. Я думаю, ты стал слишком влиятельным.
Он повесил трубку и позвонил дочери – она тоже еще спала. Она выскользнула в другую комнату, чтобы поговорить с ним, потом услышала шаги Дэвида.
– Папа, я должна поговорить с Дэвидом. Позвоню тебе попозже.
– Мне очень жаль, Анни.
– Это не твоя вина. Боже мой, он идет вниз – там газета. Я побегу.
На мгновение Арман Гамаш представил себе сцену в доме дочери в монреальском квартале Плато-Мон-Руаяль. Дэвид, взъерошенный со сна и недоумевающий. Такой влюбленный в Анни. Анни, порывистая, амбициозная, полная жизни. И такая влюбленная в Дэвида.
Он сделал еще один звонок. Своему другу и начальнику Мишелю Бребёфу.
– Oui, allô, – раздался знакомый голос.
– Я тебя не разбудил?
– Вовсе нет, Арман. – Голос звучал приятно, дружески. – Я сам собирался позвонить тебе утром. Я читал вчерашние газеты.
– А сегодняшнюю утреннюю?
Последовала пауза, потом Гамаш услышал голос Мишеля:
– Катрин, газеты уже доставили? Oui? Ты не можешь принести их сюда? Одну минуту, Арман.
Гамаш услышал, как Бребёф шуршит листами газеты. Потом шуршание прекратилось.
– Mon Dieu. Armand, c’est terrible. C’est trop [64] . Ты говорил с Анни?
Она была крестной дочерью Мишеля и его любимицей.
– Только что. Она еще не читала. Сейчас разговаривает с Дэвидом. Все это, конечно, вранье.
– Думаешь, я в это поверил? – сказал Бребёф. – Конечно это ложь. Мы знаем, Анни никогда бы не завела роман. Арман, это становится опасным. Кто-нибудь поверит в это дерьмо. Может быть, тебе следует все объяснить.
– Тебе?
– Нет, не мне. Журналистам. На той первой фотографии ты был с Даниелем. Почему бы тебе не позвонить редактору и не объясниться с ним. Я уверен, что у тебя есть объяснение по поводу конверта. Кстати, что в нем было?
– В том конверте, который я дал Даниелю? Да ничего существенного.
Последовала пауза. Наконец Бребёф заговорил, на этот раз серьезным тоном:
– Арман, это была вуаль?
Гамаш рассмеялся:
– Как это ты догадался, Мишель? Именно вуаль. Старая семейная вуаль. Ее сделала моя бабушка.
Бребёф тоже рассмеялся, потом оборвал смех.
– Если ты не пресечешь эти инсинуации, они будут продолжаться. Созови пресс-конференцию, скажи всем, что Даниель – твой сын. Скажи им, что было в конверте. Скажи им про Анни. Какой от этого будет вред?
Какой будет вред?
– Эта ложь будет продолжаться, Мишель. Ты это знаешь. Это монстр, у которого бессчетное число голов. Отсечешь одну голову – появятся другие, более сильные и злобные. Если мы ответим, то они будут знать, что мы у них на крючке. Я этого делать не стану. И в отставку не подам.
– Ты говоришь как ребенок.
– Дети иногда говорят умные вещи.
– Дети упрямы и эгоистичны, – отрезал Бребёф.
Воцарилось молчание. Мишель Бребёф заставил себя сделать паузу. Досчитать до пяти. Создать впечатление, что думает. Потом он заговорил:
– Ты победил, Арман. Но может, позволишь мне поработать за кулисами? У меня есть кое-какие связи в прессе.
– Спасибо, Мишель. Буду тебе признателен.
– Хорошо. Давай работай. Сосредоточься на расследовании. Думай о деле и ни о чем не беспокойся. Я позабочусь об этих делах сам.
Арман Гамаш оделся и спустился вниз, погружаясь все глубже и глубже в аромат крепкого кофе. В течение нескольких минут он пил кофе, жевал круассан и разговаривал с Габри. Растрепанный Габри, теребя ручку кружки, рассказывал Гамашу о том, как решился сообщить о своей ориентации семье и коллегам по инвестиционному дому. Пока Габри говорил, Гамаш проникался пониманием того, что его собеседнику прекрасно известно, как чувствует себя Гамаш. Обнаженный, беззащитный, вынужденный стыдиться того, чего нет. И Габри исподволь давал понять Гамашу, что тот не один. Наконец старший инспектор поблагодарил Габри, надел резиновые сапоги и непромокаемый плащ и вышел прогуляться.
Накрапывал дождик, и все веселые весенние цветы полегли, как неопытные солдаты, погибшие в первом бою. Гамаш гулял уже двадцать минут, сцепив руки за спиной. Раз за разом обходил он тихую деревеньку, глядя, как она пробуждается, как зажигается свет в окнах, как выводят на прогулку собак, как из труб начинает идти дымок. Все было мирно и спокойно.
– Привет, – сказала Клара Морроу. Она стояла в своем саду в плаще, надетом на ночную рубашку, и с кружкой кофе в руке. – Оцениваю нанесенный ущерб. Вы свободны сегодня вечером? Мы хотим пригласить на обед несколько человек.
– Замечательно. Спасибо за приглашение. Не хотите присоединиться ко мне? – Гамаш показал на тропинку вокруг луга.
– С удовольствием.
– Как ваша работа? Я слышал, вы в скором времени ждете приезда Дени Фортена. – Увидев ее лицо, он понял, что зашел на опасную территорию. – Или мне не следовало об этом спрашивать?
– Нет-нет. Просто у меня не все получается. То, что несколько дней назад казалось таким ясным, внезапно стало мутным и путаным. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – с горечью сказал он.
Клара посмотрела на него. Она часто казалась глуповатой, плохо сложенной в сравнении с другими. Только рядом с Гамашем она неизменно чувствовала себя нормальной.
– Какого мнения вы были о Мадлен Фавро?
Клара задумалась, собираясь с мыслями.
– Она мне нравилась. Очень. Впрочем, я ее толком не знала. Она недавно вступила в Общество женщин англиканского вероисповедания. Счастливица Хейзел.
– Это почему?
– Предполагалось, что в этом сентябре Габри уступит свой президентский пост Хейзел, но тут вмешалась Мадлен и сказала, что сама будет президентом.
– Это не огорчило Хейзел?
– Вы явно никогда не состояли в Обществе женщин-англиканок.
– Я не принадлежу к англиканской церкви.
– Это очень забавно. Мы проводим встречи и чаепития, а два раза в год – распродажи. Но организовать это чертовски трудно.