Илья отпустил его, но так и стоял вплотную, пока Кравцов открывал свою ободранную папку и копался в ней, перебирал листы.
— «Огнестрельное ранение нижней доли правого легкого и левой доли печени, — прочитал он, выдернув наполовину один из листов. — Смерть наступила в результате массивной наружной и внутренней кровопотери вследствие пулевого проникающего ранения с повреждением внутренних органов и оскольчатых переломов восьмого и девятого ребер». А ее родителям я сообщил, они завтра приедут. Все, будь здоров.
И вышел из квартиры, хлопнув дверью, побежал вниз по ступенькам. Илья закрыл за Кравцовым дверь, вернулся в кухню, сел на табурет и долго смотрел на голые ветки клена за окном, на затянутое тонкой пленкой облаков голубое небо. Все, кончилось бабье лето, идет настоящая осень — темная, холодная, злая, она подметет остатки тепла и света, уберет город, готовя его к приходу зимы. Она принесет много лишних мыслей, воспоминаний, что будут рвать душу в клочья до весны, если вообще он увидит ту весну, что еще только придет через полгода. Может, и доживет, а вот для Леры уже все кончено, и если кто-то скажет, что это несправедливо, он заставит этого философа заткнуться. Это не просто несправедливо, это… этого не должно быть, солнце же не всходит в полночь. «В нашем городе хорошо умирать…» — вспомнились некстати слова Леры. Илья оторвался от окна и, не в силах оставаться в четырех стенах, оделся, вышел из квартиры, точно от себя бежал, от своих мыслей, чувств, от жгучей боли в левом виске, а главное — от поганого «если бы». Если бы он не бросил Леру на переезде, если бы сразу бежал к ней в кабинет, а не носился по крыше, если бы сразу вызвал «Скорую», то… «Это твой выбор, дружок, ты сам его сделал и, вместо того чтоб киллера Артемьеву отдать, сам в драку полез. Все гордыня твоя, ее благодари, она с тебя плату за месть взяла, огромную, непомерную, а ты и отдал, глазом не моргнув…»
И не чувствовал ничего, боль точно положенный предел перехлестнула, и наступило нечто между сном и шоком, накрыло неземное спокойствие и безразличие ко всему, но Илья понимал, что это ненадолго. Отпустит, скоро отпустит, днем или ночью, и он останется наедине со своим кошмаром, который, как напалм или антибиотик, добьет в нем все хорошее и плохое, оставит лишь оболочку…
Илья отошел в сторону и достал мобильник. Ответили не сразу, пришлось подождать, когда из трубки раздалось знакомое «слушаю».
— Здравствуй, отец, — сказал Илья, — я завтра приеду, утром.
Ничего не ответили, но и отбой не нажали, Илья ждал и неторопливо шел по дорожке небольшого сквера. На асфальте и траве лежали бурые листья, в воздухе пахло дождем. Пробежала мимо собака с яркой игрушкой в зубах, за собакой гнался мальчишка лет восьми, они бежали наперегонки и пропали из виду. Издалека донеслись переливы спецсигнала, и этот звук точно по сердцу резанул, Илья зажмурился и остановился.
— Ты все сделал? — спросил отец, и сын его отлично понял.
— Да, — сказал Илья, — я все сделал. Макса заказали…
— Знаешь, кто? — перебил отец.
— Да, — помедлив, отозвался Илья, — знаю. Этого человека уже нет. Он умер несколько дней назад.
Пошел дальше к старой толстой липе, что росла в стороне от дорожки, прошелся по сухой траве и прислонился спиной к шершавому могучему стволу. И вдруг разом стало легче. Илья глубоко вдохнул и только собрался попрощаться, как отец спросил:
— Дальше что делать думаешь?
Вопрос пришелся как удар ниже пояса — и дух вышибал, и с ног валил в ту самую бездну отчаяния, к которой Илья только еще приближался шаг за шагом, видел ее пока издалека, но все же шел, ибо свернуть было ну никак невозможно. И вообще, кроме этой дороги ничего не было, вокруг только выжженная земля, точно стая Змеев Горынычей силушку свою проверяла.
— Не слышу, — резко сказал отец, — я тебе вопрос задал, отвечай, будь любезен.
Илья набрал в грудь побольше воздуха, вжался в липу и выпалил:
— Не знаю.
— Зато я знаю, — безжалостно сказал отец, — снова по лесу бегать и в шарики играть. Валяй, играйся хоть до пенсии.
Илья улыбнулся, чувствуя, как сводит губы, прижал ладонь к виску. Представил себя на полигоне в полной игровой снаряге в окружении офисных бойцов, пожелавших хлебнуть толику адреналина, и улыбнулся вовсе уж криво. В шарики играть… Наигрался, с него достаточно.
— Я уеду, — за него эти слова точно кто-то другой произнес, Илья замолчал и затаил дыхание.
— Далеко собрался, если не секрет? — с неподдельным интересом и без намека на ехидство спросил отец.
— На Тибет поеду, карму чистить… — начал Илья, но отец тут же оборвал его:
— Еще чего, тоже мне, выдумал… На Тибет, прости господи. Тебя только там не хватало. Ладно, приезжай, тут разберемся. Завтра же чтоб дома был.
— Хорошо. — Илья нажал отбой, а сам все стоял у липы, не в силах двинуться с места. Домой или на Тибет — какая теперь разница, куда ехать. Да куда угодно, хоть на Новую Землю, хоть в Антарктиду, хоть на Луну — годится любой способ, лишь бы вытащить раскаленную иглу из виска, что прожгла кожу и кость, лишь бы избавиться от нее — все бы отдал. И знал, что не помогут ни расстояние, ни время, эта боль вечна, от нее нет лекарств, нет спасения, и она останется с ним навсегда, как застрявший у сердца осколок — тронь его, и жизнь оборвется. И нет на свете наказания ужасней и справедливей, и, наверное, не будет, пока не рухнет, не развалится на осколки этот трижды проклятый мир.