— Конечно-конечно. Мое почтение, господин комиссар.
Сидя в стороне от своих собратьев, Исидор Гувье с беззаботной иронией наблюдал за сценой, которая происходила в заваленном бумагами офисе. Жозеф пробрался к нему поближе. Друг его постарел, обрюзг и уже, похоже, ни на миг не расставался с поношенной шляпой, маскирующей лысину. Он как-то привел в порядок растительность на лице, оставив лишь бакенбарды котлетами, окаймляющие его щеки. В левой руке он сжимал носовой платок в крупную клетку (то был верный спутник его хронического насморка), правая лежала на блокноте с карандашом, которыми он пока не считал нужным воспользоваться.
— Здравствуйте, мсье Пиньо. Мне больше нравится таскаться по бездарным выставкам современной живописи, чем получать предательские пендели в зад. Как будто их почетная лента поправит мне здоровье! — проговорил он свистящим шопотом.
На них стали оборачиваться. Исидор Гувье подтолкнул Жозефа к выходу.
— Хватит, мне уже есть о чем черкнуть в моей рубрике. Эти бедняги вкалывают на строительстве Дворца сухопутных и морских войск, между Йенским мостом и мостом Альма. Шестнадцать деревянных платформ уже были установлены, и строились еще другие с помощью современных подъемных механизмов, как вдруг все обрушилось. В результате — девять раненых, из них трое — очень серьезно. Плотник — опасная профессия, да недорого ценится…
Он основательно высморкался и поднял руку, чтобы остановить фиакр, который повез их на юго-восток Парижа.
Когда Жозеф рассказал ему о расследовании, в которое втянулись они с Виктором, и истинную цель их визита в Бисетр, Исидор Гувье чихнул и пробормотал сквозь свой вечный платок:
— Ну, мне не шибко приятно туда возвращаться, давненько я там не был. С самой истории об исчезновении я тогда еще прохлаждался в Бюро исследований, грязная история о присвоении наследства, человека поместили в психиатрическую больницу с помощью подкупленного врача. Ох, как летят годы! Человек стареет, машина ржавеет, и только дух пока бодр и свеж. Спасибо, вы подарили мне глоток кислорода, я уже совсем захирел в аквариуме со стоячей водой у себя там в Мотрёе. Иногда выберусь на улицу Лафит или в префектуру, и все.
Жозеф почувствовал, как его желудок сжимает спазм ужаса при мысли, что и ему вдруг придется вести жизнь золотой рыбки.
— А как вы собираетесь организовать, чтобы мы туда проникли?
— Да это просто, у меня там знакомый однорукий садовник, он присматривает за психами и при этом занимается растениями в парке. В свое время был моим осведомителем. На нем висели какие-то незначительные проступки, я попросил, чтобы его взяли на службу, потому что даже здесь нужна волосатая лапа, очень часто людям с совсем незначительными судимостями отказывают в работе. Уберег его, как говорится, от сумы да от голодной смерти. Так что за ним должок. Всё, мы пришли.
Взглянув в окно, Жозеф увидел могучие стены, возвышающиеся над Парижем.
— Прямо-таки крепость.
— Да уж, крепость нищеты и безумия. К счастью, ее все же хоть как-то осовременили и благоустроили, потому что, уверяю вас, еще несколько десятилетий назад это заведение было весьма похоже на Бисетр, описанный Мишле, мало чем отличалось от тюрьмы, одним словом. Семь человек на одну постель, все перемешаны в одну кучу — больные, сумасшедшие, воры, сутенеры, бродяги. Отсюда отправляли по этапу каторжников, закованных в цепи. Вы читали «Последний день приговоренного к смерти» Виктора Гюго? Знаете, что он писал об этих беднягах? «Они начинают жизнь в больнице, а заканчивают в ночлежке». И самая ужасная несправедливость состоит в том, что дети с отставанием развития и эпилептики содержатся там наравне с сумасшедшими.
Жозеф вздрогнул, мысленно возблагодарил небо за то, что даровало ему здравый рассудок, и взмолился к Всевышнему, чтобы тот уберег от этого Айрис, Дафну и Артура. «И еще маму», — добавил он про себя.
— Я недавно узнал, что это именно в Бисетре испытывали гильотину в 1792 году на человеческих останках, — тихо сказал он вслух.
— Если даже палач Сансон вскричал: «Какое прекрасное изобретение! Лишь бы не злоупотребляли его удобством».
Фиакр высадил их у входа. Они вошли в Полевой двор, окруженный мрачными постройками. Хромая и сморкаясь на ходу, Гувье объяснил:
— Здесь гуляют старики и молодые калеки. Сибирский двор — вотчина паралитиков, маразматиков и безногих. Общее собрание происходит в Церковном дворе — там расположены приемный покой, аптека и парикмахерская. В Торговом дворе расположено кафе, где обитатели дурдома могут почитать книгу, покурить, поиграть в карты и выпить чашечку кофе. Если идет дождь, пациенты могут погулять под аркадой на Аллее бронхитов.
— Издайте путеводитель, туристы с ума сойдут от счастья.
— Смелая идея, я подумаю. Глядите, вот и наш друг.
В кафе перед чашкой с травяным настоем сидел старик и дрожащими пальцами сворачивал самокрутку.
Они уселись напротив.
— Ну что, дружище Буржю, нет работы в саду?
— Да не сезон.
— Ты уже здесь почти десять лет. Тебе уж семьдесят два годочка стукнуло. Ну, ты доволен, я полагаю. Можешь ли ты оказать мне услугу?
— Конечно, мсье Гувье.
— Ты об этом не пожалеешь, — продолжал Гувье, сделав знак Жозефу, который тут же выложил на стол пять монет по два франка.
Буржю живенько переправил их в карман и вопрошающе воззрился на Гувье.
— Не дергайся, мне нужно только, чтоб ты покопался в своей памяти. Знал ли ты женщину, санитарку или медсестру, которую звали Лина Дурути? Она здесь работала.
Лицо Буржю прояснилось.
— А, ну это мне по нраву, а то я боялся… Потому что в моем возрасте уже следить за кем-то плохо получается. А Лину я не забыл, бутончик, всего-то двадцать лет. Она была санитаркой и сиделкой. Благодаря ей у нас всегда было вдосталь выпивки и сладостей. Она рассказывала нам про Иова и все его мытарства, про Навуфея с его виноградником, про Лота и его дочерей, про Даниила и львов. Мне больше всего нравилась история про Гавроша и двух потерянных детей, которые жили в животе слона в Бастилии, это был такой роман. Мы все ее обожали. Вспоминали былые времена, когда мамуля укрывала нас на ночь. Меня она любила расчесывать, как домашнего пса. Она еще старалась как-то облегчить жизнь умственно отсталым детишкам, в общем, очень хорошая девушка. И потом она рассказывала наизусть кучу стихов с выражением, как настоящая актриса. «Волк и Ягненок» читала, прям до слез пробирало.
— Виктор Гюго, Лафонтен — она, видать, была образованная девушка, эта ваша санитарка, — отметил Жозеф, окуная губы в вербеновый чай, который молчаливый юноша поставил перед ним на мраморный столик.
Созвучие «Лина-Шарлина» мимолетно мелькнуло в его голове.
— Мы все были расстроены, когда она уволилась, — продолжал Буржю.
— И когда это было?
— Ох, не вспомнить… В 93-м или 94-м… Да, в 94-м, я запомнил этот год.