Хосин разводил бесценных птиц в доме за площадью Труаз-Орлож, [86] настоящих алжирских щеглов. У него всегда обитало около десятка птиц, и он никогда не занимался никаким другим ремеслом; Хосин слыл знатоком птиц не только в Баб-эль-Уэде, но и за его пределами. Он знал всё об особенностях каждого вида щеглов, знал все их признаки, разбирался даже в тонкостях их метаболизма, мог на слух определить, в каком месте поймана птица, и даже назвать её родной лес; нередко люди проделывали немалый путь, чтобы воспользоваться услугами Хосина: установить «подлинность» щегла, узнать его цену, разоблачить мошенника — торговцы, выдававшие марокканских щеглов за алжирских, просили сумму в десять раз больше реальной, а порой даже пытались подсунуть простодушным покупателям самок вместо самцов. Хосин никогда не пользовался сетями: он собственноручно ловил птиц на «манок»; алжирец отправлялся на охоту на несколько дней, утверждая, что у него есть «свои» особые уголки в долинах Беджаи [87] и Колло; вернувшись, большую часть дня он проводил дома, воспитывая пойманных питомцев. Превосходство одного щегла над другим измерялось красотой его пения; Хосин старался обучить своих «воспитанников» исполнять несколько арий — сведущие люди утверждали, что щеглы из Сук-Ахраша могут запомнить бесчисленное множество напевов: для этого он всегда использовал старую магнитофонную кассету, на которую утром записывал «по кругу» одну мелодию; птицелов никогда не прибегал к методам своих более молодых коллег: не накрывал клетку тканью, не проделывал в ней две дырки и не засовывал туда на всю ночь наушники от эм-пэ-три-плеера. Хосин утверждал, что эмоции щегла влияют на музыкальность его пения, в котором заложена сама география страны. Песня щегла «материализовывала» определённую территорию: долину, городок, гору, дерево, холм, ручей. Когда птица пела, перед глазами у слушателей возникали пейзажи; они могли представить себе топографию местности, коснуться почвы, ощутить определённый климат. Из клюва птахи появлялся кусочек планетного пазла; как колдун из сказки плюётся жабами и алмазами, как ворона из басни освобождается от сыра, так щегол извергал из себя устойчивую, душистую, осязаемую и разноцветную сущность. Это варьете из одиннадцати щеглов Хосина развёртывало карту огромного звонкого пространства.
Его клиенты — солидные предприниматели в галстуках и в очках с тёмными стёклами, обрамлёнными позолоченным металлом: мужчины, затянутые в светло-серые или бежевые костюмы, — обычно являлись домой к птицелову во второй половине дня, подобно наркоманам в ломке. Птицы пели; покупатели вспоминали, как они бегали в сандалиях по сосновым иглам, охапки цикламенов и молочных роз; а теперь, деловые люди, они расстёгивали пуговицы на пиджаках, наслаждались лимонадом и пением, которое определяло стоимость птицы, и договаривались о цене. Хосин жил не бедно. Один юный наследник нефтяной компании, было дело, обменял свой «Пежо» на последнего щегла из Беджаи, которого он никогда даже в руках не держал, и этот успех превратил стоика-птицелова в легенду: щегол действительно того стоил — он стоил больше, чем джинн из лампы Аладдина, потому что это был не просто щегол, а исчезающий лес и обнимавшее его море; потому что эта птичка была частью всего, что их населяло, частью самого мироздания; и конечно же она была детством.
После концерта начались разговоры. Какой тебе понравился? Голос Хосина зазвучал прямо у лица Тома. Развеселившийся Усман взглянул на своего друга, наслаждаясь предложенным развлечением: какой тебе понравился? Скажи, не бойся: мне они все понравились! Тома ткнул пальцем в клетку — туда, где раскачивалось волшебное существо. Хосин посмотрел на Усмана и покачал головой. Они обменялись несколькими репликами по-арабски. Усман начал смеяться. Тома решил, что его разыгрывают; он отступил на шаг, встал позади клеток. Молчание заполонило комнату; рука Тома скользнула в карман, его пальцы теребили платок. Он не двигался, не осмеливался заговорить. Хосин сообщил цену птицы, которую выбрал Ремиж. Усман тихо уточнил: это щегол из Колло — ясени, вязы, эвкалипты; он ещё совсем молодой — ты сможешь его воспитать, обучить; это птица из моей деревни. Восхищённый Тома, поддавшись внезапному порыву, просунул палец сквозь прутья клетки и погладил спинку щегла; он долго думал, затем развернул трубочку банкнот; надеюсь, ты получил свои комиссионные, сказал медбрат Усману, спускаясь по лестнице.
* * *
Шон и Марианна вышли из палаты. Тома был уже здесь, он ждал их у двери. Родители Симона открывали рот, но не могли издать ни звука: казалось, они хотели что-то сказать, но слова не желали повиноваться; я вас слушаю, помог им Тома, я здесь именно для этого; и тогда Шон с трудом соорудил свой вопрос: сердце Симона… в тот момент, когда… скажите Симону, когда вы остановите его сердце, что мы здесь, рядом, мы с ним, что мы думаем о нём, наша любовь… И Марианна продолжила: и Лу, и Жюльетта, и бабуля; затем снова Шон: шум моря, дайте ему послушать, он протянул Тома плеер с наушниками, трек номер семь; всё уже готово: это чтобы он смог услышать море; какие странные мёртвые петли выписывал их разум; и Тома согласился выполнить все ритуалы: ради этих несчастных родителей он сделает всё.
Они уже собрались уходить, но Марианна обернулась в последний раз, посмотрела на кровать и застыла: Симон стал олицетворением одиночества; не человек — вещь; словно он освободился от своей человеческой сущности; словно больше не был связан с обществом, с его системой ценностей и палитрой страстей; словно больше не принадлежал ему, превратившись в абсолютную вещь; Симон умер. Марианна произнесла эти слова впервые — и пришла в ужас, не увидев рядом Шона; она бросилась в коридор и увидела мужа сидящим на корточках у стены; он тоже был ошеломлён одиночеством Симона и, несомненно, в этот момент тоже осознал его смерть. Она села на корточки перед Шоном, попыталась поднять его голову, положив руки под подбородок: пойдём, пойдём отсюда, и эта фраза означала: всё кончено, пойдём; Симона больше нет.
Зазвонил мобильный. Тома взглянул на экран и ускорил шаг, направившись к своему кабинету; ему захотелось броситься бежать со всех ног; Шон и Марианна, шедшие рядом, ощутили это ускорение, инстинктивно поняли, что сейчас произойдёт, и внезапно ощутили страшный холод; всё те же жаркие коридоры, иссушавшие их кожу и заставлявшие мечтать о воде, внезапно стали ледяными аллеями, и Лимбры снова застегнули куртки, подняв воротники. Тело Симона незаметно уберут; оно исчезнет в каком-то тайном месте, доступы к которому тщательно контролируются, в хирургическом блоке, на театре военных действий; его вскроют, изымут органы, снова зашьют, и через небольшой промежуток времени — одна ночь — они уже никак не смогут повлиять на ход событий.
Ситуация внезапно вошла в фазу цейтнота; напряжение, сковавшее их движения и жесты, отступило; оно больше не проявлялось в их сознании; оно скрылось совсем в ином месте — в помещении Координационного центра, где Тома Ремиж уже беседовал с врачом из Биомедицинского агентства; оно влилось в жесты санитаров, которые увозили тело их сына; спряталось во взглядах, анализировавших изображения, которые появились на мониторах; помчалось дальше, в другие больницы, в другие отделения, к другим таким же белым постелям, в другие, такие же подавленные дома, — и отныне родители Симона больше не знали, что им делать, они растерялись: конечно, они могли остаться в реанимации; присесть у столика, на котором лежали старые газеты и журналы с грязными загнутыми уголками страниц; дождаться, когда часы покажут 18:05 — конец второй ЭЭГ, которая официально констатирует смерть Симона, или спуститься в холл, взять кофе в автомате; они были свободны делать всё, что пожелают, но их предупредили, что изъятие всех необходимых органов займёт несколько часов; они должны это знать: это длительная процедура, всё не так просто, — поэтому им порекомендовали вернуться домой: возможно, вы могли бы немного отдохнуть, вам понадобятся все ваши силы, мы позаботимся о нём; и когда они снова миновали автоматические двери громадного нефа госпиталя, они были совсем одни в этом мире; усталость обрушилась на них, как цунами.