А ведь таких пусковых площадок, подобных той, что занята королевским КБ, – несколько. И между ними в глухой пустыне проложены бетонные дороги, и железнодорожные ветки, и построены гигантские стартовые позиции, и жилье для офицеров и специалистов, и казармы для солдат…
И, разумеется, навсегда запомнился Иноземцеву первый пуск. Невероятное, ни с чем не сравнимое зрелище. Рев, дрожь земли, пламя, грохот взлетающей ракеты. И их с Радием радостные крики, когда огненная точка ушла за горизонт…
Да-да, на Байконуре Владик встретил своего друга Радия – теперь лейтенанта. Рыжов служил здесь, на космодроме. Квартиры в городке (будущем Ленинске, а потом Байконуре), который все в ту пору называли «десятой площадкой» или просто «десяткой», он пока не имел. Помещался, как и Владик, в глубине пустыни, в тридцати километрах, на второй «королевской» площадке. Проживал в офицерском общежитии, в комнате на четверых. А Владик ютился в одноэтажном бараке-общежитии для гражданских специалистов. Зато рабочее место, монтажно-испытательный корпус, было рядом, и там он пропадал круглые сутки: сначала проверял «свою» систему ручной ориентации, потом испытывал автоматическую систему, сперва основную, на основе инфракрасного датчика, а затем и запасную, по солнцу. Впрочем, сказать испытывал – было слишком громко. Скорее принимал участие в испытаниях. Ведали всем Феофанов и другие более опытные инженеры. Иноземцев скорее был на подхвате: принеси, подержи, подключи, считывай показания. Но когда что-то не ладилось, он на равных, вместе с коллегами, строил версии, что и почему отказывает, считал, пробовал – и ведь пару раз именно он находил решение, и от этого сердце наполнялось гордостью.
Постепенно он напитывался местной мудростью, приобщался к здешнему жаргончику. На полигоне не говорили «неисправность» – употребляли слово «боб» (неизвестно почему). Ракета тут не «падала» и не «терпела аварию», а «уходила за бугор». За аварии и другие прегрешения тут не наказывали, а «давали арбуза». Последнее имело объяснение в виде анекдота: «Пошли раз двое в колхозе воровать, а их поймали. Ну, и решили каждому воришке вставить в соответствующее место тот продукт, что он тибрил. Приступили к первому с абрикосом, а тот смеется, аж умирает. «Ты чего?» – спрашивают. А он: «Да я Петьку представил – он ведь арбузы таскал!»
Перед первым пуском Иноземцев не уходил из МИКа тридцать шесть часов. Зато видел, как стыкуют шарик спускаемого аппарата с приборным отсеком, а потом соединяют собранное изделие с циклопической ракетой… Возвращение шарика на Землю в тот раз не планировалось. Теплозащиту на него еще не поставили. После торможения аппарат должен был сгореть в атмосфере. Чтобы сохранить расчетный вес, вместо теплозащиты засунули в аппарат металлические болванки. И вот на первый космолет (или космический корабль?) надевают обтекатель – прямо на глазах у Иноземцева.
С того момента он оказывался свободен от своих обязанностей и ощутил блаженное чувство ничегонеделанья. В список тех, кто должен находиться в бункере в момент пуска, вместе с Королевым и другими главными конструкторами, его не включили – молод еще. Хорошо, что Радий контрабандой протащил Владислава на первый измерительный пункт в паре километров от «стадиона», однако и там смотреть за запуском не позволяли, заставляли прятаться в окопах, отрытых в полный рост, а оттуда не видно ни черта. Но Радий нашел способ улизнуть, и они видели это воистину восхитительное зрелище, одно из самых впечатляющих в жизни: старт космической ракеты. Из динамика шел отсчет секунд (но никто, разумеется, не говорил при этом, как он слышал впоследствии в кино: «полет нормальный»), и когда отсчитали четыреста и двигатели выключились, стало ясно, что аппарат на орбиту вышел. Тогда они с Радием грянули «ура!» и обнялись – как, впрочем, кричали «ура!» и обнимались и другие военные и гражданские, оказавшиеся на измерительном пункте.
Что еще запомнилось из той самой первой поездки на космодром? Как на следующее утро Владислав слушал сообщение, зачитанное по радио Левитаном: «…15 мая 1960 года в Советском Союзе осуществлен запуск космического корабля на орбиту спутника Земли. По полученным данным, корабль-спутник в соответствии с расчетом был выведен на орбиту, близкую к круговой, с высотой около 320 километров от поверхности Земли, после чего отделился от последней ступени ракеты-носителя…» Дело было в длиннющем коридоре барака-общежития, и голос диктора доносился из черного раструба громкоговорителя, напоминавшего о войне. Мимо проходил Феофанов, он похлопал Владика по спине и сказал снисходительно: «Поздравляю, коллега», – «коллега» в его устах прозвучало довольно скептически. Потом добавил: «Ты заметил?» – «Заметил – что?» – «Королев, как и следовало ожидать, победил. Это он вписал в коммюнике по итогам старта «корабль-спутник» и «космический корабль». Теперь про наш «космолет» все забудут. И никто, помяни мое слово, наше изделие по-другому, кроме как «космический корабль», называть отныне не будет». Феофанов как в воду глядел – вся дальнейшая история советской и российской космонавтики тому подтверждение.
Но перед этим разговором была еще ночь, последовавшая сразу за успешным пуском. Признаться, они с Радием на радостях напились. На полигоне спиртное нигде не продавалось, даже в городке. Зато имелось полно спирта, который выдавали по заявкам служб и управлений. Рыжов, как человек на Байконуре бывалый (год с лишним служит!), в систему раздачи спирта встроиться сумел. И вечером в барак-общагу специалистов на второй площадке пришел со своим чайником. Соседи Владика по комнате пребывали на позиции – расшифровывали и анализировали сообщения телеметрии, а его Феофанов отпустил. И они душевно, как в былые времена, тет-а-тет посидели с Радием в унылых интерьерах общежития. Из закуски были только куски серого хлеба, захваченные из столовой. Как и год назад, на Первомай пятьдесят девятого, Рыжов напился. Но если тогда, в Подлипках, он вырвался из-под опеки Иноземцева и умчался к Жанне, то теперь удрать было невозможно. И не к кому. Жанна была мертва. Однако к мыслям о ней Радий возвращался постоянно. Уже плохо владея собой, растекался запьянцовским тенорком:
– Владька, друг, какие же мы с тобой все-таки подлецы… Подлецы – все… И ты, и я, и Флоринский… И даже Галка твоя… Про Вилена и Лерку я не говорю… Они – убийцы… Но мы-то, мы! Почему промолчали? Почему – сбрехали? Почему не признались? Не сказали следователям, как дело было? Никому и ничего?
– У каждого были свои причины и свои опасения, ты ведь знаешь, Радий, – отвечал Владик. В отличие от друга он пил немного и собой владел.
– Я знаю, знаю, – продолжал тот. – Но это наше молчание и значит: мы все – подлецы. Слушай, но никогда ничего не поздно исправить. Давай сделаем это, а, Владислав? Давай завтра пойдем и скажем? Давай заявим? Объясним, как в ту проклятую ночь дело было. Кто по-настоящему виновен. Давай, а?
Радий крепкой рукой схватил его за шею и приблизил к лицу свои совершенно бессмысленные голубые глаза. «Ему, пожалуй, нельзя пить, – подумалось Иноземцеву. – Как бы он не натворил чего. Все-таки офицер, на боевое дежурство выходит. В наряд заступает, с личным оружием». Сам попытался приятеля образумить, успокоить:
– Радий, братишка! Что ты несешь? Куда мы с тобой пойдем? Ночь на дворе, и потом – ты что, не помнишь? Мы с тобой на по-ли-го-не. Пустыня во все стороны на сотни километров. Нет здесь никого – ни прокуратуры, ни милиции. Куда идти?