– Хорошо, – с пьяной податливостью соглашался приятель. – Тогда давай напишем письмо. В Генеральную прокуратуру Союза ССР. Как дело было. Ты и я. Возьмем и напишем. А ты потом своей Гале дашь подписать. И Флоринскому. Или нет. Чтобы не откладывать дело, мы с тобой напишем прямо сейчас, а Галке твоей и Юрию Василичу скажем, чтобы они тоже к нам присоединялись. И они подпишут. На миру и смерть красна, дорогой Владик, я тебя уверяю, пусть нас накажут, но это лучше, чем всю жизнь жить с ощущением, что ты н-носишь на себе п-печать п-подлеца.
С пьяными тяжело спорить, и Владик покорно соглашался:
– Хорошо, давай напишем.
– Давай, тащи бумагу, чернильницу, ручку.
– Нет у меня ни бумаги, ни ручки.
– Не-ет? Не-ет под рукой бумаги с ручкой?! Да ты инженер после этого? Или хрен собачий?
Трагедия (смерть Жанны) или по меньшей мере драма (их молчания по поводу ее гибели) стремительно, на глазах превращалась в водевиль или фарс. Но лучше пусть так, чем и впрямь идти и признаваться в содеянном, думал тогда Владислав. И выпивать вместе с Рыжовым больше ни в коем случае нельзя – он и сам погибнет, на режимном-то объекте, и меня погубит. Но, чтобы угомонить друга в тот вечер, пришлось прибегнуть к хитрости.
– Давай, – молвил он, – я пойду сейчас, отыщу бумагу с карандашом, и мы напишем. Только для начала выпьем. На посошок, на ход ноги.
Он разлил по граненым стаканам разведенный спирт из чайника. Проследил, чтобы Радий выхлебал. Сделал вид, что пьет сам, только выплюнул ректификат в банку, из которой они запивали огненную воду.
– Подожди, я с тобой, – заплетающимся языком проговорил Рыжов. Встал, сделал два нетвердых шага. Начал падать. Иноземцев подхватил его, дотащил до пустующей койки соседа-специалиста. Через минуту Радия накрыл сон.
Назавтра он, как и следовало ожидать, даже не обмолвился о случившемся и, казалось, снова навсегда забыл идею во всем признаться. Проснулся, почистил зубы (пальцем) и отправился на боевое дежурство.
А столь счастливо запущенный с Байконура пятнадцатого мая шестидесятого года корабль-спутник имел в итоге не самую удачную судьбу. Во всяком случае, не такую, какая ему была уготована. Об этом не извещал ТАСС, и советский народ ничего не знал – а Владик судил по отголоскам разговоров, которые слышал в коридорах и кабинетах ОКБ. (На следующий день после запуска вместе со многими другими специалистами его переправили в Москву.) Однажды, дней пять спустя, он стал свидетелем спора между Феофановым и Флоринским:
– Телеметрия показывает, что с инфракрасным датчиком все нормально, – говорил Константин Петрович.
– И все же, Костя, – возражал Флоринский (а он со всеми в КБ был на «ты», даже с Королевым), – не нравится мне этот сигнал.
– Чем не нравится, Юрий Васильевич? Хороший, ровный сигнал.
– Может, и хороший. Может, и ровный. А мне – не нравится. Слишком хороший. Слишком ровный. Может, отказ? Давай лучше проведем ориентацию по резервному варианту – с датчиком по солнцу.
– С какой стати, Юрий Васильевич?
– Нутром чую.
– Знаете ли, дорогой товарищ Флоринский, – рассердился Феофанов, – нутряное чутье в научных спорах – совсем не аргумент.
Потом (как рассказывал Флоринский Владику) Феофанов убедил Королева, что следует ориентировать космический корабль именно по инфракрасному датчику, который работает нормально. Так и поступили, но в результате тормозные двигатели сработали в прямо противоположном направлении, и спутник полетел не к Земле, а, напротив, перешел на более высокую орбиту. Вскоре после этого Иноземцев слышал, как разоряется, нагнетая, Черток:
– А вы представьте себе, если бы в корабле был астронавт? И мы, вместо того чтобы вернуть его на Землю, отправили бы его на более высокую орбиту, в космос? И весь мир бы следил за его медленным и мучительным угасанием! У него бы кончился кислород, и он через десять дней задохнулся, а потом над планетой, еще в течение нескольких лет, кружил бы советский спутник с мертвым телом! Хорошенькая перспектива!
Однако Королев, в отличие от соратников, был доволен и весел: «Самое главное мы сделали – вывели корабль в космос. И вдобавок доказали, что он может маневрировать в пространстве и переходить с одной орбиты на другую». Главного конструктора отличала ценная черта: даже в периоды сплошных неудач он не терял оптимизма и находил положительные стороны в самых отрицательных результатах. Потому и советское начальство, включая самого главного начальника, Хрущева, верило ему, как оракулу и пифии – если не сказать как Богу. Потому и давало деньги и ресурсы на все новые и новые эксперименты.
Как станет известно много позже, тот самый первый корабль-спутник в неуправляемом режиме будет кружиться над планетой еще несколько лет. А потом – ирония судьбы! – его обломки упадут в американской глубинке, не то в Огайо, не то в Оклахоме. И долго специалисты НАСА, наткнувшись на балласт, которым наши заменили теплозащиту, будут гадать: с какой целью русские забрасывают в околоземное пространство металлические болванки?
А в Подлипках и на Байконуре продолжалась тем временем космическая гонка. Следующий корабль был полностью экипирован для возвращения с орбиты. В нем должны были лететь (и вернуться) две собачки – беспородные, как всегда, – Лисичка и Чайка. Однако на двадцать третьей секунде полета ракета по причине, в точности до сих пор не установленной, разрушилась. Обломки ее разлетелись по пустыне. Никто не погиб – за исключением, разумеется, обеих собачек. Они стали второй и третьей жертвой космоса, после Лайки.
О неудачном пуске никто ни в Союзе, ни в целом свете не узнал. О нем сообщений ТАСС не выпускалось. Даже Владик услышал о неудаче случайно (болтовня не поощрялась даже внутри КБ): на полигон готовить пуск ездил Флоринский. Он и шепнул Иноземцеву о том, что случилось:
– Королев, я видел, лично Лисичку в корабль сажал. Подержал ее в руках, почесал за ушком. Грустный такой был – предчувствовал, что ли? Потом народ на полигоне говорил: нельзя было отправлять в космос рыжую собачонку.
Наши дни
Москва
Агент Сапфир
– У нас в Америке тоже есть опыт масштабного освоения пустыни, – на полном серьезе говорит мне Лара в ответ на мой рассказ, как строился Байконур. – Когда с нуля возводились огромные сооружения.
– Что ты имеешь в виду?
– Лас-Вегас.
– Ты шутишь? – я пытаюсь заметить в ее железобетонных глазах хотя бы отблеск иронии. Но нет, этого чувства в ней нет ни капельки. Ни вообще по жизни, ни в данный момент. Лицо дьявольски серьезно.
– Почему шучу? – изумляется она.
– Да потому, что когда мы, русские, строили Байконур, мы стремились к звездам. А вы, когда обустраивали свой Лас-Вегас, думали только об одном – о прибыли. О Золотом тельце. Вот и вся разница между Вегасом и космодромом. И – между вами и нами!