– Выгляжу я, честно говоря, так себе. Не лучшим образом выгляжу. Я такая, знаете, в шляпе…
Паук замер, прислушиваясь.
– …В серванте у нас два фарфоровых сервиза и еще много тарелок и чашек из разных наборов. На окнах – занавески в два слоя: сначала тюль, потом плотные. В спальне – синие с желтыми кленовыми листьями, в гостиной – серебристые с мелкими звездочками. И только на кухне – просто тюль. На всех подоконниках – горшки с цветами. А стены кухни увиты плющом: когда он отрастает, я цепляю его побеги за расписные тарелочки, которые висят на кухне на гвоздиках…
Быстро перебирая дрожащими лапками, паук пополз по стене влево; туда – на голос.
Я знаю этот голос. Я прекрасно его знаю. Я узнал бы его из сотни, из тысячи других.
От одного только звука этого голоса брюшко мое напрягается, вздергивается, наливается прозрачным беспомощным ядом. Это очень острое чувство. Как ненависть к кому-то, кто давно уже умер. Как эрекция в узких обтягивающих джинсах. Как ненависть и эрекция – без малейшей надежды на облегчение… Но я все же ползу, ползу туда. К распахнутому окну.
* * *
Мы с ней повстречались в цирке. Я показывал там всякие замысловатые фокусы, а она устраивала сеансы гипноза. Иногда я присутствовал на этих сеансах. Я был единственным человеком, на которого ее гипноз не действовал, – возможно, этим я ей и понравился… На меня, собственно, и ничей другой гипноз не действовал, я вообще никогда не покупался ни на какое вранье – сам был большим специалистом по этой части; у меня была кличка Ловкач.
Сначала мы просто работали вместе. А потом – потом…
Не то чтобы я был в нее влюблен. Совсем даже не был. Просто – когда она заводила эту свою шарманку: «…Выгляжу я, честно говоря, так себе. Не лучшим образом выгляжу. Я такая, знаете, в шляпе, зеленой, войлочной, и в фиолетовом демисезонном пальто с большими позолоченными пуговицами…», – она была неподражаема. Блистательна. Она была отличным профессионалом. Она была мастером – и это мастерство не могло не вызывать восхищение. У меня, по крайней мере.
Она говорила именно так – с такой скоростью, громкостью, монотонностью, – как надо. Самые простые, примитивные, казалось бы, средства – слова – она превращала в мощнейшее оружие. Кроме слов, она не использовала ничего, даже маятника. Она говорила все подряд – какие-то считалочки, стихи, скороговорки, просто какую-то чушь…
Медленно и ритмично она выплевывала свои глупые слова-дробинки в толпу, и они неизменно попадали в каждого. В каж-до-го. Она никогда не давала осечек. После сеанса я с восторгом – и, чего уж там, с завистью – говорил ей: «Это был не гипноз, дорогая. Это было колдовство». Она улыбалась.
А выглядела она и впрямь «так себе» и «не лучшим образом». Красно-рыжие, вечно грязные волосы. Грубое бабье лицо. Обвисшая грудь. Она ужасно одевалась – действительно, дурацкая эта зеленая шляпа, какие-то вычурные нелепые блузы из бабушкиного сундука, на ногах – толстые хлопчатобумажные колготки. Кроме того, от нее всегда исходил какой-то трухлявый запах. Запах немытого женского тела, старых духов и еще чего-то – я старался не думать, чего. В довершение ко всему она была непроходимо глупа.
Так что о любви даже речи не было: она была мне противна. И все же притягивала меня. Притягивала этим своим умением плести патину из слов, этим своим запахом и еще чем-то – я старался не думать, чем.
Я ползу по горячей стене на ее голос – и снова вспоминаю тот вечер. Я часто его вспоминаю…
* * *
Я лежу на спине, голый. В ее комнате, в ее постели, на ее простыне – нечистой, загаженной какими-то желтоватыми пятнами, как всегда. Я уверен, что кроме меня на этой же самой простыне за последние три-четыре дня уже успели полежать еще несколько мужиков: не я один люблю ее грязь. Не я один хочу слушать ее слова. Трогать своим языком ее липкий картавый язык.
Но мне на них совершенно плевать, на этих ее мужиков. Ревновать ее? Это смешно.
Я смотрю на ее пальцы, обтянутые заскорузлой коричневатой кожей, как будто она с утра до вечера чистит картошку. На широкие, мужицкие ногти – обрамленные заусенцами, непомерно длинные, заостренные на концах, выкрашенные в ярко-красный. Смотрю на ее толстую, короткопалую руку кухарки. Смотрю, как вверх-вниз двигается эта рука, вверх-вниз, вверх вниз, плотно обхватив мой член.
Она тоже голая. Сидит по-турецки, свесив свой мешковидный белесый живот, весь в складках. Она дергает меня вверх-вниз, вверх-вниз, ритмично и резко. Так, словно давит картофельное пюре. Или накачивает велосипедную шину.
Я говорю:
– Больно.
– Извини, – отвечает она, продолжая работать рукой. – Но сегодня я не хочу с тобой спать.
– Тогда просто перестань, Люся!
– Как ты меня назвал? – она застывает, ослабляет хватку.
– Ну… Люся. А что?
– Я не Люся. Я – Люси. Ударение на первом слоге. «И» на конце. Это сокращенное имя. Мое полное имя – Люсифа.
– Хорошо, хорошо. Люси. О’кей. Я действительно не знал. Прости.
Она кивает, теребит меня снова. Мне надо было вырваться пару секунд назад, когда она отвлеклась… Упустил момент.
– Люси. Не надо, перестань. Так мне больно. Я так никогда не кончу.
Она внимательно смотрит мне в глаза, со странным выражением – как будто изучает большое уродливое насекомое.
– А как тебе надо? – спрашивает наконец.
– Ну… если можешь… по-другому.
– По-другому – это как?
– Например, – языком.
– Языко-о-ом, – мечтательно тянет Люси и ухмыляется. – Конечно, могу. Пожалуйста.
Она продолжает двигать рукой, но теперь еще тихо бормочет, покачиваясь из стороны в сторону:
– Волосы у меня хорошие… Густые, рыжие… Я крашу их хной… Только вот в последнее время они сильно секутся на концах… Живу я одна. Нет, я не старая дева. У меня бывают мужчины. Просто они меня не интересуют. Квартирка у меня маленькая, но приятная. И пахнет здесь хорошо, как в аптеке – таблетками и натертым мастикой паркетом. Запах чистоты…
Я перебиваю ее:
– Перестань. На меня не действует вся эта дребедень, ты же знаешь! Мне пора идти.
– …У меня, пожалуй, скопилось слишком много мебели и всевозможных милых безделушек, но при этом захламленной квартира вовсе не выглядит… – она не обращает внимания на мои слова и не выпускает меня из рук, – …потому что я хорошо умею поддерживать порядок, каждый день протираю пыль, и все в доме всегда стоит на своих местах. Фарфоровые фигурки – собачка, лисичка, две балерины, морской царь – очень красивый, с трезубцем – на трюмо… Маленькие смешные туфельки из гжели – на тумбочке перед кроватью…
– Замолчи! – я почти ору.
– …В них, кстати, в эти туфельки, очень удобно что-нибудь мелкое класть: булавки, заколки, шпильки, ватные тампончики, одноразовые шприцы… Так, потом… – большой, вырезанный из дерева орел – на шкафу. В серванте у меня два фарфоровых сервиза и еще много тарелок и чашек из разных наборов…