Я приподнял его лицо за подбородок. Он явно хотел, чтобы я поцеловал его снова, и я с удовольствием это сделал, не торопясь, с чувством, медленно проведя языком за его нижней губой. И очень надеясь, что это исполнение его желания не даст мне внезапно почувствовать себя его рабом.
— Теперь подними Тристана, — велел я, — и приведи его сюда. И если ты еще хоть что-то скажешь мне против, я еще и Тристану велю тебя выпороть.
«Если доведет эту мою шутку до конца, значит, он не только красивый, но и безмозглый», — хмыкнул я про себя.
Позвонив в колокольчик, Лексиус пошел к дверям, подождал некоторое время. Потом, не открывая створок, отдал кому-то распоряжение. И остался стоять там с потерянным видом, с опущенной головой и сложенными за спиной руками, словно ожидая сильного прекрасного принца, который отважно сразится с драконами его страстей и избавит его от гибели. Как трогательно!
Я сел на постель, едва не пожирая его взглядом. Мне нравились изгибы его скул, изящная линия рта; нравилось то, как своей переменчивой мимикой и повадками Лексиус то предстает мужчиной, то мальчиком, то женщиной, то эфемерным ангелом…
Стук в дверь заставил туземца вздрогнуть. Он снова что-то проговорил, выслушал ответ. Затем отпер дверь, кивком позвал кого-то — и в комнату на четвереньках прошел, кротко опустив голову, Тристан. Лексиус быстро запер за ним дверь.
— Ну, теперь в моем распоряжении два невольника, — оживился я. — Или же у тебя, Лексиус, теперь два господина. Тут так просто и не рассудить!
Тристан оторопело поднял взгляд, увидел меня голого на постели, затем в полнейшем недоумении посмотрел на управляющего.
— Иди сюда, присядь со мной, — сказал я принцу. — Хочу с тобой поговорить. А ты, Лексиус, встань перед нами на колени, как стоял до этого, и веди себя тихо.
«Ударный аккорд», — подумал я.
Тристан, надо сказать, не сразу постиг, что происходит. Он обозрел нагое тело нашего господина, потом перевел взгляд на меня. Наконец поднялся с пола, перешел к кровати и сел рядом со мной.
— Поцелуй меня, — сказал я и ладонью привлек к себе его лицо. Чудесный поцелуй, более крепкий, но не такой чувственный, как поцелуи Лексиуса, который как раз застыл на коленях перед Тристаном. — А теперь повернись и поцелуй нашего горемычного господина.
Послушавшись меня, Тристан легко приобнял управляющего, и тот подставил губы для поцелуя с излишней даже готовностью, чтобы мне угодить. Или чтобы позлить меня.
Вновь повернувшись, Тристан устремил на меня вопрошающий взгляд. Я сделал вид, что этого вопроса не заметил.
— Расскажи, что было после того, как меня отослали. Ты продолжил ублажать султана?
— Ну да, — ответил Тристан. — Это было точно сон, что он меня выбрал и оставил лежать при себе. В нем какая-то особая нежность! И по сути, он нам не господин — он полновластный владыка! Тут, согласись, есть разница.
— И впрямь, — улыбнулся я в ответ.
Он хотел сказать что-то еще, но снова скользнул взглядом на Лексиуса.
— Оставь его, — сказал я, — он мой раб и ожидает моих повелений. И немного погодя я позволю тебе им овладеть. Сперва давай поговорим. Скажи, ты доволен или все так же горюешь по своему прежнему господину из городка?
— Нет, больше не горюю… — начал было он и осекся. — Лоран, мне жаль, что пришлось тебя обойти…
— Давай без глупостей, Тристан, — остановил я его. — Нас заставили это делать, и я проиграл, просто потому что не сумел выиграть. Все очень просто.
Принц вновь кинул взгляд на Лексиуса.
— Зачем ты издеваешься над ним, Лоран? — спросил он меня с укором.
— Я очень рад, что ты доволен, — сказал я, оставив его вопрос без ответа. — Чего не могу сказать про себя. А что, если султан никогда больше не пошлет за тобой?
— Это на самом деле уже и неважно, — пожал плечами Тристан. — Если, конечно, это не имеет значения для Лексиуса. Но ведь Лексиус не станет требовать от нас невозможного. Главное, что нас уже заметили в толпе невольников, чего и хотел наш управляющий.
— И ты будешь все так же счастлив?
Прежде чем ответить, Тристан ненадолго задумался.
— Здесь все совершенно по-другому, — заговорил он наконец. — Здесь все пронизано абсолютно иным восприятием вещей. Я уже не чувствую себя таким пропащим, прозябающим впустую, как когда-то в замке, где я служил малодушному господину, который не знал, как меня приструнить. И я больше не осужденный на позорную ссылку в городок, где я нуждался в своем господине, в Николасе, который единственный мог спасти меня от хаоса и направить мои страдания мне же на пользу. Здесь я — часть куда более прекрасного, поистине священного замысла. — Тут он пронзил меня пытливым взглядом. — Ты улавливаешь смысл?
Я кивнул и жестом велел ему продолжать. Было видно, что он много чего хочет мне сказать, и, судя по выражению лица, говорил он совершенно искренне. Того страдальческого уныния, что я наблюдал в нем все то время, пока мы были в море, и впрямь как не бывало.
— Этот дворец затягивает полностью, — продолжал Тристан, — так же, как и городок. Хотя здесь это происходит несравнимо сильнее. Здесь мы больше не скверные никудышные рабы — мы часть огромного мира, где все наши страдания как бы возносятся в жертву нашему верховному повелителю и его двору, независимо от того, снизойдет он до них или нет. И я вижу в этом нечто исключительно возвышенное. Я словно поднялся на новую ступень осмысления своего бытия.
Я снова кивнул, припомнив, что испытал в саду, когда султан выбрал меня из шеренги невольников. Однако это был лишь маленький эпизод из всего того, что я успел прочувствовать в этом дворце и что с нами здесь произошло. В этой комнате, со стоящим рядом Лексиусом, разворачивалось совершенно иное действо.
— Я начал это постигать, — говорил тем временем Тристан, — еще когда нас только вывели с корабля и пронесли по улицам, чтобы на нас поглазело простонародье. А еще более прояснилось, когда мне ослепили повязкой глаза и привязали в саду. Здесь, в этом мире, мы — всего-навсего тела, способные давать наслаждение, и более ничто. Имеет значение лишь наша способность проявлять плотскую страсть. Все остальное ничтожно. И здесь нелепо помышлять о чем-то личном, предназначенном только тебе — вроде порки на «вертушке» в городке или постоянных наставлений в смирении, которыми нас потчевали в замке.
— Все это верно, — подал я голос, — однако без твоего прежнего господина, летописца Николаса, и его любви, о которой ты столько распространялся, не испытываешь ли ты мучительного одиночества…
— Вовсе нет, — искренне возразил он. — Поскольку все мы здесь никто, мы неразрывно связаны друг с другом. В городке или в том же замке нас разделял стыд, личные унижения, особые для каждого отдельного наказания. Здесь же мы объединены полнейшим безразличием нашего господина. Всех нас одинаково беспристрастно обихаживают. И используют, думаю, примерно одинаково. Это, знаешь ли, как узоры на здешних стенах. Ты не найдешь здесь, как в Европе, изображений мужчин или женщин — только цветы, листочки, завиточки, причем в постоянно повторяющемся орнаменте, символизирующем бесконечность. Так вот, мы — часть этой бесконечности. И мы можем уповать лишь на то, что султан однажды приметит нас и возьмет провести с ним ночь и что время от времени нас здесь сумеют оценить. Это все равно что порой султан ненадолго остановится где-нибудь в коридоре своего дворца, дабы потрогать на стене мозаичный узор. Солнце высветит отдельный фрагмент орнамента, и правитель коснется его пальцами, но это по-прежнему точно такой же узор, как и прочие, что украшают его стены. И когда султан от него отходит, этот фрагмент снова растворяется в общей рисуночной вязи.