– А пусть знают – кто хозяин в доме!.. – заржал Васильич, и, хлопнув Даньку по плечу, добавил радостно – это бревно нам самим нужно…

И Данька – тоже рассмеялся.

И лежал он у костра, глядя на огонь, или переворачивался – и смотрел в высоту – в ночное небо, густо усыпанное звездами, слушая разговоры мужиков, которые, выпив, трепались на всякие темы – от политики до летающих тарелок. И дядя Петя, папин напарник по работе, сказал ему, Даньке, смотревшему в звездное небо:

– Вот вырастешь, Данька, и станешь космонавтом, и полетишь на эти звезды – искать другие цивилизации, может – встретишься когда-нибудь с инопланетянами…

И прихлопнул дядя Петя смачно букашку какую-то, ползшую по его руке. А Данька – так и заснул под разговоры взрослых.

А на рассвете – невыспавшийся, но все такой же восторженный от всего происходящего – помогал мужикам доставать из воды оглушенную рыбу. И здорово это было – стоя по пояс в холодной утренней воде, вылавливать, хватая под жесткие жабры тела рыбы, всплывшей кверху животами. И бросать ее, оглушенную, но еще живую на берег. И сильным и взрослым казался себе Данька в этот момент. А потом – помогал он отцу укладывать в рюкзак плотные, крепкие тела рыбы, перекладывая их осокой. И – нравилась ему эта мужская работа.

А перед уходом они, пятеро здоровых мужиков стали вокруг костра, и, расстегнув штаны – стали пускать на его еще неостывшие угли – струи. И Даньку отец к себе поманил, и сказал весело:

– Давай, сын, – внеси свой вклад в общее дело…

И мужики заржали.

А Данька, писая в костер, недоуменно посмотрел на отца – мол, – зачем это нужно делать, и Сергей, в ответ на удивленный его взгляд, сказал, назидательно подняв палец:

– Природу нужно беречь, сынок!..

И они пошли – нагруженные и уставшие от почти бессонной и хмельной ночи.

А у самой кромки воды – прибитая тихим течением мелкой этой речушки, перекатывалась на мягких ее волнах крупная рыба, всплывшая белым и гладким животом вверх, недавно еще – живая и мудрая – но навсегда прервавшая свою молчаливую глубинную медитацию…

…Они постояли несколько секунд, привыкая к этому яркому солнцу, к яркости всего, что их окружало – и пошли. Пошли – плотные, тяжелые, нагруженные мужики, сапожищами своими приминая живые эти травы, разворачивая, давя, уничтожая целые микрокосмы.

И только Данька, легкий и маленький, помчался вперед – потому что вообще не мог еще ходить медленно, степенно. Помчался – и остановился, потрясенный увиденной красотой.

Она сидела на цветке, раскрыв свои крылышки, и была она такой удивительной красоты, такой яркости, что Данька даже зажмурил глаза. И хоть Данька со вчерашнего дня успел уже насмотреться на бабочек-беляночек, которые десятками порхали над их стоянкой на берегу реки, и видел большого зеленого кузнечика – коленками назад, и успел насмотреться на живую еще огромную муравьиную кучу, в которой спешили жить, без устали сновали трудяги-муравьи, – он остановился, потрясенный.

И тихо-тихо, боясь потревожить ее – присел перед цветком на корточки.

И – замер, чуть дыша, смотря на нее широко открытыми глазами.

Она была – Бабочка.

И сидела она на цветке – прекрасная, роскошная в своей величественной красоте и – просто существовала в этой своей красоте. Просто – была. И только крылышки – раз – и сводила, и становилась она тогда тонкой, изящной, пронзительно резкой – как лезвие. Потом – раз – и разводила крылышки. И размах их и переплетения линий и яркость узора ее крылышек были так необыкновенны, так прекрасны, что Данька смотрел и смотрел и никак не мог на это насмотреться.

И завораживало его это: раз – и узор исчезал, только резкая, четкая кромка крылышек была перед его глазами. Раз – и раскрывалась вся их яркая красота. И опять: раз – и нет крылышек, раз – и есть…

Сергей подошел к сыну, увидев, что тот отстал и что-то там завороженно рассматривает. И сказал тихо, почти неслышно:

– Ее надо двумя пальцами брать – когда она крылья сложит…

И Данька даже не понял, что сказал отец, но тот, оттопырив большой и указательный палец, показал, смыкая их, – как надо ее взять. И, боясь, что сын не успеет, сам, в тот момент, когда бабочка – раз – и сложила крылышки, сжал ее нежные крылышки в грубых своих пальцах и снял ее, бьющуюся в его руках, всю – трепыхающуюся, сопротивляющуюся его грубости, и протянул сыну – держи…

И Данька с восторгом и замиранием старательно растопырил большой и указательный палец, и, сомкнув их, как папа – взял бабочку за сложенные крылышки. И крылышки, нежные и тонкие их перепоночки – хрустнули. Только Данька не услышал их хруста – он уже бежал, догоняя ушедших вперед мужиков, бежал и кричал:

– Смотрите, смотрите, что у меня есть!..

…Нежное сломанное крыло бабочки валялось на примятой сапогами траве…

Они шли – разрушая все на своем пути, и голос Васильича, хмельного, а потому – поющего громко и во всю мощь своего тяжелого тела, разносился далеко-далеко.

И пел Васильич, душевно и проникновенно, выкрикивая слова в высоту неба и простор перед ним:

– От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит как хозяин

Необъятной Родины своей…

И Данька, давно уже отбросивший мертвую бабочку как что-то неинтересное, бежал по густой, усыпанной росой траве, стараясь попасть ногами по кочкам, потому что весело было так бежать: раз – и примять густой кустик, растущий на кочке, раз – и примять другой кустик.

И внутри него – жила радость этим солнечным днем, и всем, что он успел увидеть, и он, прыгая и приминая живую ткань травы с живыми его обитателями – тоже радостно и звонко запел свое, рвавшееся из его чистой детской души.

И голос его, чистый и звонкий, – тоже разносился далеко вперед.

И он чисто и искренне верил в то, что он поет:

– Вместе весело шагать по просторам…

Как хорошо быть голой и свободной!

Чайка закаркала: «Иии-кар-кар-кар-кар… Иии-кар-кар-кар-кар…», и Ашам, проснувшаяся от резкого этого карканья, только плотнее завернулась в накидку и ближе придвинулась к мужу, прижалась к его широкой, сильной спине, обхватив его рукой.

Сна уже не было, и она знала, что больше не заснет, но так любила она эти утренние часы – неспешные, нежные, любила эти теплые сонные объятия. Даже на чайку она больше не сердилась, как сердилась в первые дни, когда они обживали эту новую для них стоянку, и чайка эта вредная – а может, и не вредная, просто хозяйка этих мест? – прилетала сюда каждое утро, садилась на большой камень напротив их шалаша – и каркала. И Ашам просыпалась от резкого ее голоса, от этого карканья, такого непривычного для чайки. Но это был факт – чайка каркала, а может, Ашам, наслышавшейся в своей жизни карканья ворон, так казалось.