– Черт! – вырвалось у него. Он постарался заставить себя успокоиться. – Они на этом берегу?! Наступают?!
– Да не волнуйся ты так, командир… – Муромцев вздохнул, в третий раз качнул головой, и Романов понял неожиданно, что это не жест отрицания – Муромцев выгоняет какие-то мысли. – Никого там больше нет. Китайцев тоже.
– Что это значит-то все? – допытывался Романов… хотя вовсе не желал слышать ответ.
– Амур кипит, – пояснил коротко Муромцев.
– Что ты имеешь в виду? – Голос сел. Муромцев посмотрел спокойными, наполнившимися прозрачным ужасом воспоминания глазами – у Романова волосы шевельнулись на голове под этим взглядом:
– Я точно выразился. Амур кипит. От дельты и дальше вверх. Весь. Как минимум до Хабаровска – дальше мы не прошли… и на левобережье не сунешься тоже. Вся долина реки в пару. Живых там нет ни с нашей, ни с их стороны километров на десять вглубь. И трясет сильно. Очень сильно. И постоянно. На ногах стоять невозможно. Это здесь не ощущается почему-то. Не знаю почему. А там рельеф поменялся. Даже местные не узнают. Я спрашивал, кого подобрали – как будто другая страна вокруг, говорят.
– Отдохните, – сказал Романов. – Вы все сделали, что могли, все правильно сделали… Распусти людей и сам ступай отдыхать. Игорь, слышишь, что я говорю?
– А? – Муромцев вздрогнул, словно просыпаясь. – Коль… как такое возможно?
– Может быть, это и к лучшему, – жестко сказал Романов. – Амур сейчас со всеми тектоническими фокусами – как барьер от Китая… А как возможно? Поезжай к нашим умным головам, спроси у них. Только потом. Когда отдохнешь. Твои ребятишки уже обнылись – где папа?
Муромцев устало улыбнулся, отсалютовал.
– Да… я и правда пойду, отдохну часов шесть, если позволишь…
Мимо них потерянно прошел от машин конвоя пожилой мужчина с диким взглядом, не выпускавший из рук красного флага на обломке древка. Потыкался от одной кучки людей к другой, снова прошел мимо… Остатки пиджака развевались на ходу, как живописные нищенские лохмотья.
– А это кто? – насторожился Романов.
– А, это… – Муромцев махнул рукой. – Это ты просто сейчас не поверишь. Первый секретарь крайкома КПРФ. Когда китайцы шум подняли, он решил, что это, типа, как интернациональная помощь пошла. Долой буржуев, мировая революция, русский с китайцем братья навек… Ну и вывел им навстречу ребятишек из какой-то уцелевшей после бомбежки хабаровской школы. С цветами и прочее. Его не тронули. А их в подвал школьный отвели, заперли и через окно воду из водонапорной башни туда пустили. Тут он и тронулся. Тихо и плавно – ту-тууу… Я и не знал, что он с нами. Он там все бегал, лозунги кричал, я думал, там и остался… гляди-ка, тихий стал… Ладно. Поедем мы.
Он отсалютовал. Романов кивнул и долго смотрел вслед Муромцеву, потом обернулся на Женьку. Тот стоял все это время рядом и теперь, увидев, что Романов на него смотрит, мучительно задергал губами.
– Я не знаю, Жень, – покачал головой Романов. – Ты про Амур и про землетрясения? – Женька закивал. – Я не знаю, как такое может быть. Правда.
* * *
На совещание в полдень Лютовой пришел позже всех. Романов исподволь следил за старым профессором, пытаясь уловить в тоне, в поведении, во взгляде хотя бы нотку злорадства. Над идеей Лютового с «переселением» почти все смеялись, а некоторых она откровенно бесила – вплоть до того, что они на каждом подобном совещании атаковали профессора: что, время и средства девать некуда?! Да и сам Романов часто задумывался о целесообразности расселения… и вот теперь – здравствуйте.
Но Лютовой, казалось, совершенно не помнил о шуточках и нападках. Он был обычный – огромный, седой, аккуратный, непробиваемо-ироничный в своем немногословии. Хегай Ли Дэ начал делать последний доклад о теплицах. Романов сидел, слушал и думал, что кореец выглядит плохо – стал словно бы меньше ростом, кожа на лице висела слоистыми серыми мешками. Но ни в словах его, ни в живости поведения это никак не сказывалось.
Вдоль стола пришла Романову записка от старшего врача – так официально была названа должность главного врача нового государства – Иртеньева. Он сидел на противоположном конце стола – Романов даже не заметил, когда этот высокий, изящный, с нахальными усиками моложавый флотский офицер ее набросал. Развернув записку, Романов пробежал по строчкам и с трудом удержал эмоции, буквально заставив себя сидеть спокойно.
«У Хегая была лучевка. Легкая, схватил в своем колхозе, когда скотину в укрытия перегоняли. Но у него предрасположенность от природы. Сейчас у него лейкемия. Он не знает, но подозревает. Потом поговорим».
Романов кашлянул и, когда Иртеньев обернулся, кивнул легонько. Руки вздрагивали, он свернул записку и убрал в карман куртки. Неужели умрет? Романов не мог понять, разделить свои чувства – жалость, обычная жалость к корейцу и ужас от того, что человек, на котором держится все сельское хозяйство, может умереть. Он невольно посмотрел на Хегая, который как раз заканчивал говорить, поймал его взгляд. Желтоватые глаза Хегая были спокойными и чуть ироничными. Кореец чуть прищурился, чуть шевельнул уголком тонких губ и отвел взгляд, продолжая что-то объяснять.
Все он знает, понял Романов отчетливо. Все…
В коротком перерыве принесли чай – настоящий, от которого Романов уже успел поотвыкнуть. В сущности, совещание не прекращалось – просто сейчас возникло несколько деловых разговоров одновременно. А после перерыва собирались говорить о первом варианте «Русской Правды» для официального утверждения и печати. Взяв стакан, Романов двинулся к Хегаю, который сидел у стола и спокойно перебирал бумаги. Иртеньев сделал большие глаза, помедлил, но подошел тоже.
– Знаю-знаю-знаю, – ворчливо ответил кореец, хотя никто ничего не сказал еще. – Все-таки вы, русские, очень несдержанный народ. Все на ладони. Даже смешно смотреть, как вы скрытничаете.
– Ну, это не смертельно… – бодро начал Иртеньев.
Хегай поднял на врача удивленные глаза, чуть откинулся назад на спинку стула. Как-то по-детски хихикнул. Вздохнул.
– К сожалению, вот в этом случае как раз лучше было бы быть русским, – сказал он. – К сожалению, у людей моей расы – очень низкая сопротивляемость к этой дряни. Очень низкая. Увы.
– Ну, вариантов не так уж мало… – опять начал Иртеньев.
Хегай покачал поднятым пальцем:
– Мне пятьдесят два года. Я их прожил. И это были не такие уж плохие годы. Да. А ваши «варианты» на вес золота для ребятишек с этим диагнозом. Им еще нет пятидесяти двух. Некоторым нет даже пяти. Мне бы хотелось, чтобы они дожили до моих лет. И не хотелось бы, чтобы я жил их жизнями. Давайте не будем об этом, – и его голос стал вдруг повелительным. Таким, что стало ясно: спорить бессмысленно. А Хегай улыбнулся, сузив глаза, и добавил: – Кроме того, я все-таки не собираюсь умирать ни сегодня, ни даже завтра. Думаю, год я еще протяну точно.
– Не больше, – откровенно и грубо сказал Иртеньев.