Мысль оборвалась – ее отсек мальчишеский голос, ставший резким и тревожным:
А Серый Волк зажат в кольце собак, он рвется,
клочья шкуры оставляя на снегу,
Кричит: «Держись, царевич, им меня не взять! Крепись,
Ванек! Я отобьюсь и прибегу!
Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс
Валгаллы, светел и неколебим,
Но только через танец на снегу, багровый Вальс
Гемоглобин!»
Ты можешь жить вскользь, ты можешь жить влет,
на касты всех людей деля,
Мол, этот вот – крут, а этот вот – нет, а этот, мол,
так, ни то и ни се.
Но я увидел вальс в твоих глазах – и нет опаснее
свидетеля,
Надежнее свидетеля, чем я, который видел вальс
в глазах твоих и понял все.
Не бойся – я смолчу, останусь навсегда египетским
ребусом,
Но только, возвращаясь в сотый раз домой, засунувши
в компостер разовый билет,
Возьми и оглянись – ты видишь? Серый Волк несется
за троллейбусом!
А значит – ты в строю, тебя ведет вальс веселою
тропой, как прежде – след в след…
Рвись не рвись, но он не пустит тебя, проси не проси.
Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси.
Нам теперь узнать бы только, на какой из двух половин
Будет наша остановка – Вальс Гемоглобин [11] .
Романов не перебивал песню до конца – он просто так и стоял, прислонившись к косяку, задумчиво слушал. Потом кашлянул, шевельнулся. Обернувшиеся на него мальчишки повскакали, вытягиваясь. Гитарист замер, бросив гитару к ноге, как оружие в парадном строю. Но при всей отличной выправке взгляды троих ребят были не отработано-безразличными, а любопытными и веселыми.
– Хорошая песня, – сказал Романов. – Правда… я ничего почти не понял. В смысле – смысла.
– Ху-у… – тихо протянул гитарист. – Это вам нужно просто почаще слушать… то есть прошу прощенья.
Тоже поднявшийся Жарко прятал откровенную усмешку. Романов смерил гитариста взглядом, кивнул:
– Наверное. Впрочем, знаешь – Высоцкий… Знаешь такого?
Мальчишка кивнул, поправился:
– Так точно, знаю.
– Так вот, Высоцкий говорил, что есть категория песен – настроенческие песни. В которых на первый взгляд именно что нет смысла. Но при этом они несут мощнейший заряд энергии, создают настроение. По-моему, эта песня из таких, нет?
Мальчишка с удивленным уважением похлопал глазами, ничего не ответил. Может быть, и собрался бы, но Романов, сделав знак всем садиться, отошел к шкафу с личными делами, пощелкал по новеньким корешкам папок и, круто развернувшись, заговорил:
– Я начну сразу по делу. Вы, конечно, знаете, зачем вас вызвали, тут и объяснять нечего…
Последовала серия кивков.
– Итак. Задание долгое. На месяцы. Может, речь пойдет о полугоде. О годе. И задание – опасное. Очень опасное. Шансы вернуться невелики. Шансы на смерть – очень высокие. Посему, конечно, любой может отказаться… Ваш возраст защитой не послужит. Во всех самых страшных войнах, которые вели люди, он служил все-таки хоть какой-то защитой. Но у нас не война. У нас катастрофа. В вас будут видеть потенциальных рабов, добычу, объект для издевательств. Помните это. Но задание и важное. И мы не посылаем на него взрослых просто потому, что вы наблюдательней. Пронырливей. Быстрей. Памятливей. И вы не вызываете ощущения опасности. Даже у тех, кто будет рад замучить вас или приковать к какому-нибудь генератору, как белку к колесу. Это важно. Это самое важное. Теперь есть ли желающие отказаться? Я не люблю слов о ложной гордости, о ложной чести, о ложной смелости – но сейчас вынужден обратиться именно к ним. Оставьте в стороне все эмоции. Оцените себя холодно и беспристрастно. У вас есть минута. Отказавшийся просто покажет, что он умеет давать такие оценки. Дело найдется всем.
Все трое сидели молча. Гитарист шевелил – еле заметно – губами. Наверное, отсчитывал эту самую минуту… Когда она прошла – ничего не изменилось, и Романов, взглядом попросив у Жарко разрешения, продолжал как ни в чем не бывало:
– А теперь я немного поговорю с вами – с каждым по отдельности. Я попрошу всех выйти… и входить по одному. Хорошо?..
Самый старший изо всей троицы – лет пятнадцать, может, больше. Щелоков Олег. Среднего роста, обычного телосложения, коротко стриженный. Внимательные холодные глаза неопределенно-светлого цвета смотрят в упор, не мигая. Такие глаза всегда не нравились женщинам-учителям, Романову это как-то сказал Жарко, – они сразу, на инстинкте, мысленно записывали мальчишку с таким взглядом в «опасные» и при случае старались нагадить.
– Три задания. Недолгие, да. Но долгих просто пока ни у кого не было. Я? Убивал. Пятеро. Нет, я не считаю специально, просто само считается.
Почему делаю то, что делаю? Хочу, чтобы Россия стала великой страной. Самой сильной, самой могучей страной. На все века. Да, именно так. Нет, раньше я про это не думал. Я вообще мало думал раньше. Богатая семья. Реально богатая, я на кар… карманных денег в месяц получал, сколько у вас жалованье было. Где? Неважно. Если что – дядя Слава знает. Все погибли. Я? Горжусь теми, кто выпустил ракеты. Да, я знаю, что моя семья тоже погибла из-за этого. Ну и что? Не семья, а мать. Отца не помню, не знаю. Нет, не жалко ничего. Все было гнилым. Я это знаю по своему опыту. Просто был дураком, ничего не понимал. Я, в сущности, сейчас совсем другой человек, не тот, который жил раньше. Да, учился вместе с Немым. А? Да с Женькой, его так зовут, прозвище. Нет, «кликуха» больше никто не говорит. Нет, старше учился… да там никто ни с кем и не дружил, не модно считалось. Нет, не скажу, что сейчас друзья. Жизнь? Не задумаюсь даже. И он за меня. Почему? Потому что иначе сдохнем все. Это не потому, что я такой хороший, поймите. Это закон выживания. Может, всего бы этого не было, если бы люди помнили, что два – всегда больше, чем один. Всегда.
Уверен. Нет, не поэтому. Просто если что – найду способ умереть.
Второй, тот, который пел, – моложе, и он кажется еще моложе из-за очень светлой кожи с отчетливым румянцем. Теперь его можно рассмотреть внимательно. Круглолицый, русоволосый, с чубчиком, глаза серые с золотистыми точками, веселые, чуть наивные. Но вряд ли он наивный, скорей – просто выражение такое. Невысокий, но крепкий, мускулистый.
– Антон Медведев. Тринадцать. Зачем? Интересно. Нет, правду говорю. Да правду же, не шучу. Нет, я знаю, что страшно, опасно. Только все равно интересно. Ну что я сделать-то могу, соврать вам? Я правду сказал… Романтик? А, ну да, романтик. Была только мама, кто отец – не знаю вообще. Не знаю, где она. Ушла как-то за едой, и все. Я искал потом. Ну, как мог. Не нашел. И никто ничего не знает. Морпехи подобрали, при бригаде жил, а потом дядя Слава к себе взял. Что могу? Я знаю, что я совсем щенком выгляжу, вы не думайте. А могу много. Например, меня заметить трудно. Ну типа… вроде как невидимым могу становиться… правда, не для всех. Да не смеюсь я! Честно! Раньше не мог, это когда бродяжничал, такое появилось. Ага, видите! Вот он, блокнот, а вот скажите честно, вы видели, когда я руку за ним тянул? Ну честно?! Вот видите… а он же у вас под носом лежал… то есть извините. Я? Ну… да. Воровал. Еду воровал. Стыдно… правда стыдно. Но я очень есть хотел. А просить было еще стыдней. Можете смеяться…