Нитки он выдергивал из манжет, мундира и подкладки мундира, из офицерского шарфа… «Записки», изданные впервые в 1816 году, быстро перевели на все европейские языки. А потом — и на японский…
Что примечательно! Декабрист Кюхельбекер, читая «Записки» во время заключения в Свеаборгской крепости в 1832 году, записал в дневнике: «Эта и по слогу, и по содержанию одна из самых лучших книг на русском языке. Читая Головнина, нельзя не полюбить японцев, несмотря на их странности».
Вдумайся, читатель! Русский моряк пишет записки в плену, в сырой тюремной камере, захваченный японцами вероломно, но пишет так, что его соотечественник проникается к чужому народу любовью!
Вот как! Вот так…
В 1816 году сорокалетний Головнин был назначен почетным членом Государственного Адмиралтейского департамента, а через год ушел во второе свое кругосветное путешествие на шлюпе «Камчатка».
Есть удивительный, если вдуматься, документ, относящийся к этому второму плаванию и связывающий сразу два славных русских имени — Гавриила Андреевича Сарычева и Василия Михайловича Головнина. Документ этот — «Инструкция государственного адмиралтейского департамента командиру шлюпа Камчатка капитану В.М. Головнину», от 13 (25) августа 1817 года. Подписана она была так:
«Вице-адмирал Сарычев, действительный статский советник А. Лабзин (Александр Федорович Лабзин — писатель и член Адмиралтейского департамента с 1804 года. — С.К.), обер-берг-гауптман 4-го класса Логинов (Матвей Иванович Логинов — директор Паноптического института и непременный член Адмиралтейского департамента. — С.К.), Федор Шуберт (Федор Иванович Шуберт — астроном, с 1783 года на русской службе, с 1813 года почетный член Адмиралтейского департамента. — С.К.)».
Несмотря на такую представительную коллективную подпись, «Инструкция…» носит явные следы авторства Сарычева. Только он, сам проводивший картографические съемки на кожаной байдаре, мог дать такие конкретные советы (именно советы, а не «начальственные указания») о том, как лучше организовать описание камчатских и аляскинских берегов при ее использовании, или написать об одном из аляскинских заливов: «Сей залив во время бывшей там экспедиции капитана Биллингса капитан Сарычев намерен был осмотреть, но позднее время и противные ветры тогда ему попрепятствовали; а посему желательно было бы при случае бытия Вашего в тех местах, ежели время позволит, исполнить намерение Сарычева».
Эти «желательно…» и «ежели время позволит…» очень характерны для духа и стиля «Инструкции…» — предельно к Головнину и к его задачам уважительных.
Я читал ее, и чуть ли не слезы на глаза наворачивались — как уж нас, русских, выставляют лишенными инициативы, рабски трепещущими начальства и т. д, а вот же — служебный приказ одного русского человека другому русскому человеку. И все в нем наполнено идеями разумной инициативы, самостоятельности, доверия к опыту того, чьему опыту можно и должно доверять…
«При первом Вашем отправлении в путешествие вокруг света 1807 года, — писал Сарычев, —дана была Вам от Адмиралтейского департамента инструкция с подробным наставлением, как поступать во время плавания Вашего касательно определения пути, ведения журнала и внесения в оный полезных замечаний. Ныне департамент, удостоверясь на опыте в Ваших познаниях и способностях, не находит надобности повторять тех же предписаний и полагается во всем на Ваше искусство и благоразумие».
А далее все необходимые директивные указания сопровождаются оговорками «судя по времени и обстоятельствам…», «полезно б было курсы Ваши располагать…», «естли обстоятельства позволят…….
Есть в «Инструкции…» одно место, где связь времен обнаруживается самым убедительным — деловым образом: «Приближаясь к Камчатке, постарайтесь перерезать курсом Вашим черту плавания судна «Слава России» 1790 года…» На этом судне в том году плавал сам Сарычев…
И Головнин вновь ушел из Кронштадта в Тихий океан — прокладывать новые курсы во славу России.
Он заходил в русскую Калифорнию, записав, между прочим: «Русские промышленники по одному и по два ходят стрелять в лесах диких коз, часто ночуют у индейцев и возвращаются, не получив от них ни вреда, ни обиды. Напротив того, испанцы в малом числе и без оружия показаться между ними не смеют, иначе все будут убиты. Индейцы сии отдают своих дочерей в замужество за русских и алеут, поселившихся у них; и в крепости Росс теперь их много…».
Головнин имел задание также провести инспекцию Русской Америки, и в своем отчете о ней он высказал прежде всего возмущение безнаказанностью янки, ведущих в русских владениях разбой, хищничество, избиение морского зверя и постоянно провоцирующих индейцев против русских под вселенские крики о свободе и уважении «прав человека» (этой неизнашивающейся «тряпкой» они махали уже тогда!)
Головнин удивлялся: «Я не понимаю, каким образом согласить явную к нам вражду сих республиканцев с правами народными?».
По поводу уже поминавшихся мной претензий комитета конгресса США на русский северо-западный берег Америки аж до 60-го градуса, Головнин писал:
«Очень странно, что никому из членов сего комитета не удалось читать ни одной из множества книг, изданных на английском языке (который и им природный)… во всех коих… упоминается, что русские прежде всех европейцев открыли северо-западный берег Америки и прежде всех заняли его».
А далее он задавался правомерным и ироническим вопросом:
«Разве комитет думает, что русские потому не предъявили своих прав на сии берега, что министерскими нотами не сообщили всем государствам об оных; но членам оного не кажется, что открыть землю, занять ее и утвердиться в ней почиталось во всех веках и у всех народов самым действительным из всех дипломатических актов».
Ну конечно же! Что — англичане, французы, испанцы, голландцы и прочие извещали друг друга «министерскими нотами» о своих колониальных открытиях и занятии? Нет, конечно. Так с чего вдруг надо было тупить перья русским? Мы что — не равными правами обладали?
И ведь не дипломатом был Василий Михайлович, а вот же — опровергал претензии янки чисто дипломатическими аргументами на основе глубокого понимания сути и принципов международного права.
А я, читая эти спокойные строки, написанные рукой русского патриота, вновь подумал: «Каким же все-таки врагом русского дела был чужак Нессельроде и каким стервецом был «англоман» Поле-тика»…
По поводу же Александра в очередной раз могу сказать одно: «Эх!»
Я уже писал, что Головнин во многом сходился с декабристами. Завалишин в своих позднейших записках признавался: «Меня и Головнина сблизило общее негодование против вопиющих злоупотреблений и общее стремление к отысканию мер против них для правильного развития общественного и государственного быта. Мы, наконец, сделались друзьями, насколько допускало это огромное различие в летах. Я часто проводил у него вечера».