Еще более откровенен в своей злобе на Государя, сполна выплеснутой в мемуарах, священник Георгий Шавельский, по должности протопресвитера русской армии и флота он виделся с Императором в Ставке в 1915–1917 годы. Сколько он мог видеть Государя, сколько времени наблюдал его, чтобы позволить себе судить о Государе, ко времени написания мемуаров уже убиенном в Екатеринбурге вместе с Семьей, тоном снисходительной «объективности»: «Сам государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное — отрицательное» (о. Георгий Шавельский. Из воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994). Каждое качество Государя оценено! Ведь так и пишет Шавельский — каждое! Спрашивается, когда же успел протопресвитер армии и флота так досконально изучить Государя, уж не за зваными ли обедами и завтраками, на которые он удостаивался чести быть приглашенным и которые в деталях описал (и что подавали, и как сервировали, и что суп был всегда плох), но ведь именно эти доверительные подробности усыпляют бдительность скептически настроенного читателя и заставляют его без всякого отпора принимать и явную клевету, замаскированную под свидетельства очевидца, и даже абсурдные, противоречащие друг другу утверждения о якобы не замечаемом Императором кризисе в России и попытках его, Шавельского, открыть на это Государю глаза.
А сколько ссылок на Шавельского! Как же, как же — свидетель, очевидец, на самом же деле — лжесвидетель, лжеочевидец. Видев лишь дважды Распутина, и то издалека, Шавельский уверенно повествует о его пьянстве в церковном доме «Трапеза», о том, как затем в квартире Вырубовой Императрица «подошла к его креслу, стала на колени и свою голову положила на его колени. «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую», — бормотал ей заплетающимся языком Распутин» (там же). В красках представленная сцена сопровождается невинной ремаркой Шавельского: «Меня так поразила тогда нарисованная о. Васильевым картина, что я забыл спросить, кто именно рассказывал ему о происходившем в квартире Вырубовой». Такие вот мемуары, «свидетельства эпохи»: кто-то сказал кому-то, а тот, кто это якобы передал, — священник Александр Васильев, ко времени появления сочинения Шавельского уже скончался.
Как Шавельский разбирается в людях, насколько прозорлив и непредвзят, можно судить по описанному им самим разговору его с Царем о митрополите Питириме. «Самое ужасное в том, что на Петроградском митрополичьем престоле сидит негодный Питирим…» — убеждал Государя Шавельский. «Как негодный! У вас есть доказательства для этого?» — «Я более года заседаю с ним в Синоде и пока еще ни разу не слышал от него честного и правдивого слова. Окружают его лжецы, льстецы и обманщики. Он сам, Ваше Величество, лжец и обманщик. Когда трудно будет, он первый отвернется от вас». Митрополит Питирим оказался единственным членом Синода, не изменившим Государю, а Георгий Шавельский сразу отрекся от Царя, после октября 1917 года стал лидером «церковного большевизма», преобразованного в «обновленчество».
Стремление выгородить себя, очернив Императора, очевидно и в мемуарах великого князя Александра Михайловича. Понятна была его обида на Государя, который в соответствии с династической традицией Романовых жестко пресекал любые попытки политического влияния своих родных, поощряя их только к военной службе: «Я не могу позволить моим дядям и кузенам вмешиваться в дела управления» (В. кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Николай II. Воспоминания. Дневники. — Спб., 1994). Но в. кн. Александр Михайлович был неудачником и во всех военных начинаниях. Его официальная записка о реформе русского военного флота, поданная Императору в дни восшествия Его на престол, привела Александра Михайловича к немедленной отставке, так как предложенные великим князем проекты вели к разрушению морских сил. Второй попыткой «послужить Отечеству» явилась для Александра Михайловича организация «так называемой «крейсерской войны», «имевшей целью следить за контрабандой, которая направлялась в Японию» во время русско-японской кампании 1904–1905 годов. Своими неуклюжими действиями Александр Михайлович едва не спровоцировал тогда вступление в войну Англии и Германии. Наконец, назначенный в революционном 1905 году командующим флотилией минных крейсеров Балтийского флота, этот великий князь-флотоводец едва не стал заложником у взбунтовавшихся матросов собственного флагманского крейсера. И что делает великий князь? Бежит в 1905 году из России! В пору тяжелейших для России испытаний пребывает с семьей во Франции — отдыхает, путешествует, развлекается с женщинами. «Я должен бежать. Должен». Эти слова как молоты бились в моем мозгу и заставляли забывать о моих обязанностях перед престолом и родиной. Но все это потеряло для меня уже смысл. Я ненавидел такую Россию».
Все это не помешало потом Александру Михайловичу, которому наскучили европейские «ежегодные программы», на правах ближайшего родственника (зять Царя!) явиться к Государыне и потребовать от нее ни много ни мало — «установления конституционной формы правления»: «В течение двадцати четырех лет, Алике, я был твоим верным другом. Я и теперь твой верный друг, но на правах такового я хочу, чтобы ты поняла, что все классы населения настроены враждебно к вашей политике… Я убежден, что если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной думы, то это уменьшило бы ответственность Ники и облегчило его задачу» (Николай и Александра. Любовь и жизнь. — М., 1998).
Великий князь Александр Михайлович — изменник, и, чувствуя за собой грех, он выгораживает себя в воспоминаниях, обвиняя в разрушении Самодержавия Царскую Семью и Самого Императора. Чего стоит его мемуарная выдумка о «робости», «нерешительности», «слабости» Николая Второго, о его якобы признаниях в нежелании управлять Россией. Эти никогда нигде никем и ничем не подтвержденные слова Александр Михайлович не без удовольствия приписал Государю, и пошли они гулять из одного исторического сочинения в другое — невозможные в устах Наследника Престола, 17 лет готовившегося к Верховному управлению. Глупая трусливо-просительная, но заискивающая по отношению к Александру Михайловичу фраза: «Сандро, что я буду делать! Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!» (В. кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Николай II. Воспоминания. Дневники. — Спб., 1994). И какое самодовольство «воспоминателя», мстительно тешившего свое самолюбие неудачника: «Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание и что мы все стояли перед неизбежной катастрофой».
Александр Михайлович — один из многих членов Царской фамилии, открыто предавших своего Царя. Их последующая судьба — изгнание и забвение — закономерный, Богом данный конец за отношение к Трону. Их воспоминания и оценки Государя, власть которого они подгрызали из зависти, уязвленной гордости, притязаний на власть, а потом эту желчь, неудовлетворенное самолюбие сполна выплеснули в своих писаниях, такие их воспоминания не имеют документальной ценности, они лишь свидетельство низменности предательских натур, хоть и императорской крови. Одна лишь Ольга Александровна, младшая сестра Государя, решилась впоследствии произнести покаянные слова о вине всей Царской фамилии: «Я снова скажу, что мы все заслуживаем порицания… Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?» (Николай и Александра. Любовь и жизнь. — М„1998).