Главный же узел борьбы и интриг завязался вокруг выборов польского короля. Обозначились возможные кандидатуры — император Максимилиан II или его сын Эрнест; шведский Юхан или его сын Сигизмунд; Иван Грозный или кто-то из царевичей. Причем Рим и иезуиты проталкивали шведскую кандидатуру. Как раз этим и объяснялась заносчивость Юхана. Он надеялся получить под свою власть еще и Польшу с Литвой, и тогда держись, Москва! Но в Речи Посполитой оказалось много «пророссийских» сторонников, и из них сформировалась не одна, а сразу две партии. Дело в том, что польские «свободы» вылезали боком не только простолюдинам. Уже и мелкие шляхтичи, формально «равные» с магнатами, оказывались перед ними совершенно бесправными. Их безнаказанно унижали, могли отобрать приглянувшиеся имения, разорить по судам, а то и погромить вооруженным наездом. И кандидатура царя привлекла шляхту как раз в надежде, что он обуздает произвол знати.
Вторую же «русскую» партию составили литовские магнаты. Но они считали полезным пригласить на трон не Грозного, а его младшего сына, 19-летнего Федора. По своему слабому здоровью и душевному складу он совершенно не подходил для самостоятельного правления. Не обладал волевыми качествами и талантами отца, был мягким, добрым, очень набожным, а государственными делами не интересовался и не разбирался в них. Вот это и подходило панам. Прикидывали, что кандидатура Федора позволит заключить выгодный мир с Россией, а Речь Посполитая получит слабого монарха, которым можно манипулировать как угодно. Представителей шляхты паны постарались к царю не допустить, перекрыли дороги на Русь заставами. А в Москву отправили собственное посольство. Оно огласило ряд условий — за избрание Федора возвратить Речи Посполитой Полоцк, Смоленск и еще ряд городов, и сверх того, дать царевичу «на прожиток» что-нибудь из российских владений. Закинули удочку и о том, что он должен будет перейти в католичество, иначе как же его короновать?
Такие поползновения царь сразу отмел. Ответил — царевич не девка, чтобы давать за ним приданое, в Польше и Литве земель для короля много. А короновать его может не латинский архиепископ, а русский митрополит. В ходе обсуждений Иван Васильевич высказал панам свои варианты. Указал — если изберут Федора, корона должна стать не выборной, а только наследственной. А если род прервется, Польша и Литва присоединяются к России. Но об этом варианте царь говорил неохотно, а после размышлений вообще отказался от него. Он понимал, что сына хотят сделать игрушкой в руках магнатов. Но Грозный знал и о том, что часть шляхты прочит в короли его самого. Это предложение делегаты скрывали, однако царь сказал о нем, предложил избирать себя, но, опять же, на условиях наследственной власти. Еще более предпочтительным Иван Васильевич считал третий вариант, принять корону не Речи Посполитой, а одной Литвы, уступив Польшу императору. Если же паны не захотят делить государство, царь видел оптимальным четвертый вариант. Чтобы на трон возвели Максимилиана или эрцгерцога Эрнеста. При этом заключается мир с Россией, к Речи Посполитой отходят Курляндия и Полоцк, а русским отдают остальную Ливонию и Киев, и две державы совместно выступают против татар и турок.
Когда послы огласили эти предложения на сейме, число сторонников царя и царевича сразу поубавилось. Хотя шляхта сама страдала от своих «свобод», но ослепленно цеплялась за них, как за великую ценность. Возобладали «демократические» настроения, и делегаты дружно приняли обязательное требование к кандидатам на престол — никогда не претендовать на наследственное правление. Избирательные страсти забурлили пуще прежнего. Образовывались и распадались партии. Схлестывались ораторы и агитаторы. В этой каше крутились, борясь за своих претендентов, представители императора, Швеции, Франции, Испании, Рима, Турции. Щедро сыпали деньги, еще щедрее — обещания.
Максимилиан II действовал, что называется, направо и налево. Его послы за избрание Эрнеста сулили панам помощь в войне с Россией. А в это же время его дипломаты прибыли к Ивану Грозному, договориться о взаимопомощи на выборах, причем император тоже предлагал разделить Речь Посполитую, Эрнесту — Польшу, а Литву уступал царю. Несмотря ни на что, среди шляхты и магнатов сохранялась и «русская» партия. Обращалась к Ивану Васильевичу, умоляла его направить на сейм официальных послов, прислать золота или меха, чтобы оплатить предвыборную агитацию. Но нет, таких шагов государь не сделал. Он вообще не полез в «демократию», не стал играть в подобные игры. Свои варианты он назвал. Хотите — принимайте. Не хотите — ваша воля.
В связи с этим историки нередко рассуждают о «близорукости» царя. Уверенно, безапелляционно. Ну а как же, ведь результат налицо! Переоценил свое влияние, бездействовал, а если бы проявил гибкость, пошел на уступки, сколького мог добиться — и войну окончить, и даже Литву с Польшей присоединить… Да, мог бы. Но почему-то никто не ставит себе труда задуматься о главном. А зачем? Зачем присоединять? Разве это стало бы благом для России? Вот уж нет! При тех порядках, которые господствовали в Речи Посполитой — гнойнике анархии, ересей, гордыни и своевольства, она была царю задаром не нужна. Наглядное предостережение уже имелось: польская «демократия» заразила Литву, подчинила своему влиянию, разложила, а потом и поглотила. То же самое грозило России. Не успех, а гибель. Смертоносная болезнь для русской государственности, Православия, национальной культуры. Именно поэтому государь продумывал требования по ограничению «свобод», желал отчленить Литву от Польши. А если нет, пускай ими лучше владеют австрийцы… Но политические комбинации и царя, и императора, и шведов с иезуитами были перечеркнуты. В катавасии вокруг выборов неожиданно для всех выиграла Екатерина Медичи.
Западная цивилизация была еще далеко не всесильной. Пока она не лезла, например, в сильные и воинственные державы Индокитая — Таунгу, Лансанг, вьетнамские царства Тринхов и Нгуеней. Филиппины были такими же густонаселенными, а их культура была не ниже, чем в Индокитае. Процветали богатые и красивые города. Каждый из здешних народов имел свою письменность, и грамотными были даже женщины. Существовали огромные библиотеки книг из пальмовых листьев и бамбука. Поддерживались связи с арабскими странами, Турцией, а китайские купцы имели на островах большие поселения. Но Филиппины были разделены на индуистские и мусульманские княжества, враждовавшие друг с другом.
В 1567 г. из Мексики отплыл отряд Мигеля де Легаспи, всего 380 солдат. Зацепился на острове Себу, построив свое поселение. За ним потянулись подкрепления. Главную базу перенесли в Манилу, и за 5–7 лет испанцы захватили господство над всем архипелагом. Важную роль играли миссионеры, они служили разведчиками, пропагандистами, основывали аванпосты, которые затем превращались в крепости [80]. В 1574 г. испанцы изгнали китайских купцов, ввели собственную монополию на торговлю. Древняя культура была уничтожена, большинство местных жителей постепенно утратили даже родные языки. Архипелаг и его население потеряли и свои исконные названия, стали именоваться в честь Филиппа II.
Очевидно, такая же участь ждала и Японию, погрязшую в междоусобицах. Но ее спас князь Ода Нобунанга. Опираясь на талантливых полководцев Хидэеси и Токугава, он повел борьбу за объединение страны. Победил соперников, занял столицу Киото и в 1573 г. низложил последнего сегуна дома Асикага. Ода Нобунанга принялся урезать права крупных феодалов-даймё, жестоко усмирял их попытки отстоять свою самостийность. Но в результате Япония сохранила независимость, и мы с вами можем восхищаться ее великой самобытной культурой — в отличие от погибшей филиппинской.