СССР поначалу реагировал на происходившее вполне корректно, нотами — от 13 февраля и 6 марта. В них подчеркивалось: подобные действия уже «привели к подрыву соглашения четырех держав о Контрольном совете в Германии и к подрыву Потсдамского соглашения о Совете министров иностранных дел, на который была возложена вся подготовительная работа по мирному урегулированию в Европе. Эта политика трех держав не только не содействует установлению прочного демократического мира в Европе, но и чревата такими последствиями, которые могут быть только на руку всякого рода поджигателям новой войны» .
Неформальный ответ Запада оказался более чем своеобразным. 23 марта Вашингтон, Лондон и Париж отказались продолжать участвовать в работе Контрольного совета в Германии. А 4 мая посол США в Москве Смит на встрече с Молотовым, состоявшейся по инициативе посла, не сказал ни слова об откровенно сепаратных действиях по германской проблеме, лежавшей в основе последних. Зато он использовал факты заключения Советским Союзом в феврале-апреле новых договоров о дружбе и взаимопомощи с теми странами, где незадолго до того изменились строй и форма правления, — Румынией, Венгрией, Болгарией, а также февральские «события» в Чехословакии как повод для обвинения Москвы в ухудшении двухсторонних отношений. «Европейское сообщество стран и США, — заявил Смит, — встревоженные тенденциями советской политики, сплотились для взаимной самозащиты, и Соединенные Штаты полны решимости играть свою роль в этих совместных мероприятиях, направленных на восстановление и самооборону». Смит попытался, таким образом, представить то, что делал Запад в феврале, следствием предпринятого СССР позже, в феврале-апреле. Правда, понимая всю уязвимость подобных умозаключений (вернее, стоявший за ним государственный департамент), высказался и более оптимистично: «Мы до сих пор никоим образом не отказались от надежды на такой поворот в событиях, который даст нам возможность найти путь к установлению хороших и разумных отношений между нашими двумя странами вместе с коренным ослаблением того напряжения, которое в настоящее время повсюду оказывает столь неблагоприятное воздействие на международные отношения» . Он прозрачно намекнул, что лишь отказ СССР от политики влияния на страны Восточной Европы, рассматривающей их как сферу советских интересов и национальной безопасности, может послужить основой для улучшения отношений двух стран.
Пять дней потребовалось узкому руководству на то, чтобы определить свое отношение к такому по сути категорическому требованию. Только 9 мая Молотов пригласил Смита и изложил ему, а вместе с тем государственному департаменту и президенту Трумэну, советскую позицию, отказался от каких бы то ни было возможных уступок в Восточной Европе как совершенно неприемлемых для СССР. Вместе с тем Молотов выразил искреннюю готовность к улучшению отношений. Советское правительство, отметил он, «всегда проводило политику миролюбия и сотрудничества в отношении Соединенных Штатов Америки, которая всегда встречала единодушное одобрение и поддержку со стороны народов СССР. Правительство СССР заявляет, что оно и впредь намерено проводить эту политику со всей последовательностью» .
Не довольствуясь этим, узкое руководство попыталось усилить значимость сделанного предложения. 17 мая, использовав как формальный предлог открытое письмо кандидата в президенты США Генри Уоллеса, теперь уже Сталин подтвердил неизменность прежней советской позиции по фундаментальному вопросу международных отношений. «Несмотря на различие экономических систем и идеологий, — подчеркнул он в ответе, — сосуществование этих систем и мирное урегулирование разногласий между СССР и США не только возможны, но и, безусловно, необходимы в интересах всеобщего мира» .
Однако последовательные и достаточно твердые заверения со стороны Москвы оказались напрасными. Запад не проявлял ни малейшей склонности даже к поискам компромисса и продолжил действия, направленные на окончательный раскол Германии и Европы. Об этом свидетельствовало коммюнике завершившегося 1 июня Лондонского совещания, которое зафиксировало окончательное утверждение ранее согласованных мер чисто экономического порядка, направленных на объединение трех западных зон Германии и неминуемое присоединение последней к Западному союзу. Оно констатировало и более серьезное: изменение германской границы, но только западной, в пользу стран Бенилюкса. А это в соответствии с решениями Ялтинской и Потсдамской конференций являлось прерогативой только мирной конференции при непременном участии Советского Союза.
Наконец, чтобы осуществить высказанные намерения, сделать их необратимыми, США, Великобритания и Франция объявили 18 июня о проведении в своих зонах оккупации денежной реформы, введении в них и, разумеется, в Западном Берлине новой, единой германской марки. Это вынудило узкое руководство окончательно остановиться на наиболее жестком варианте внешнеполитического курса, отныне вполне оправданном, неизбежном введении с 23 июня полной блокады Западного Берлина. Такая позиция была подкреплена единодушной поддержкой стран Восточной Европы, заявлением срочно, 23 июня, созванного в Варшаве совещания министров иностранных дел СССР, Албании, Болгарии, Чехословакии, Югославии (это был последний раз, когда Белград выступил единым фронтом с Москвой), Польши, Румынии и Венгрии. Тем самым Западному союзу и США продемонстрировали: отныне им предстоит иметь дело не с одним Советским Союзом, но с Восточным блоком, тесно сплоченным вокруг своего бесспорного лидера.
«Холодная война» стала реальностью, очевидностью.
Столь радикальные сдвиги на международной арене, приведшие к открытому противостоянию, означали стремительное сползание к наиболее непредсказуемой ситуации, теперь зависящей от любой, самой незначительной случайности и чреватой чем угодно — от оголтелой идеологической борьбы вплоть до регионального конфликта и даже третьей мировой войны. Потому они и вызвали в Кремле второй за полгода передел власти, наиболее серьезные, но вместе с тем и ставшие неизбежными изменения как в составе узкого руководства, так и баланса сил в нем. Эти изменения отразили, прежде всего, стремление Сталина предельно упрочить свое положение, становящееся крайне опасным в случае провала избранного лично им жесткого курса. Отразили и иное: попытку других членов узкого руководства использовать неотвратимые перемены для усиления собственных позиций, получения преимуществ по сравнению с соперниками.
Сложное, запутанное переплетение противоречивых личных и государственных интересов не могло не привести к закулисным переговорам и их следствию — очередному компромиссу. Сталину пришлось — после отстранения Молотова — все же согласиться с возвращением другого члена «триумвирата» военной поры, Маленкова, в Секретариат ЦК ВКП(б) и примириться с тем, что тот вновь, как и немногим более двух лет назад, сравняется с ним, Сталиным, заняв ключевые посты в обеих структурах власти — государственной и партийной. Показательным оказалось и еще одно важное кадровое перемещение — утверждение в тот же день, 1 июля, и тем же решением ПБ секретарем ЦК П.К. Пономаренко , человека, несомненно, близкого к Маленкову.
Таким образом, наиболее важный, ибо он действовал непрерывно, постоянно, орган ЦК — Секретариат уже включал семерых: Сталина, Жданова, Кузнецова, Суслова, Попова, Маленкова, Пономаренко. Им и предстояло отнюдь не демократическим способом, без голосования, а всего лишь с помощью закулисных интриг и «аппаратных игр» определить, останется ли тяжело больной Жданов на посту второго человека в партии или уступит это место Кузнецову, Маленкову, а быть может, и Суслову. Острая проблема разрешилась в два этапа. Вначале, десять дней спустя, при радикальной реорганизации аппарата ЦК ВКП(б), сопровождавшейся обычным в подобных случаях перераспределением обязанностей между секретарями и тем самым серьезнейшим изменением их властных полномочий.