– Двести песо, – невозмутимо ответил дон Сабас.
– Двести песо?
– Представь себе!
В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты.
– Все из-за жары, – сказала она.
В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате, со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам, жалюзи были опущены, и воздух был теплый и липкий.
– Возможно, – согласился он. – Никогда в октябре не бывало такой жары.
– Пятнадцать лет назад в такую же самую жару было землетрясение, – сказала жена. – Помнишь?
– Не помню, – рассеянно ответил дон Сабас. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню. А к тому же, – неожиданно зло огрызнулся он, – сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях.
Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает.
– Если придет Кармайкл, – пробормотал он, – скажи ему, что меня нет.
Взгляд его жены стал умоляющим.
– Ты плохой человек, – сказала она.
Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки.
Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения.
– Такому человеку, как вы, – улыбнулся алькальд, – ложась спать, следует закрывать дверь.
Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности.
– Для вас, – ответил он, – двери моего дома всегда открыты.
Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его.
– Не хотите кофе? – спросил дон Сабас.
– Сейчас не хочу, – сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. – Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке.
Дон Сабас потер глаза.
– Сколько сейчас времени?
Алькальд посмотрел на свои ручные часы.
– Скоро пять. – А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: – Поговорим?
– Похоже, – сказал дон Сабас, – что ничего другого мне не остается.
– Как и мне, – уверил его алькальд. – В конце концов, это уже ни для кого не секрет. – И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: – Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его?
Дон Сабас пожал плечами:
– Не имею ни малейшего представления.
– Я думаю, вы помните, – сказал алькальд, – как это называется.
– Кража скота, – отозвался дон Сабас.
– Именно, – подтвердил алькальд. – Предположим, например, – все так же спокойно продолжал он, – что за три дня угнали двести голов.
– Если бы! – вздохнул дон Сабас.
– Значит, двести, – сказал алькальд. – Вы знаете условия: с каждой головы пятьдесят песо муниципального налога.
– Сорок.
– Пятьдесят.
Молчание дона Сабаса было знаком согласия. Он сидел, откинувшись на спинку пружинящего кресла, вертел на пальце кольцо с черным блестящим камнем, и его взгляд был будто прикован к воображаемой шахматной доске.
Алькальд смотрел на него пристально и без малейшего намека на жалость.
– Но это еще не все, – продолжал он. – С сегодняшнего дня весь скот из наследства Хосе Монтьеля, у кого бы он ни оказался, находится под защитой муниципалитета.
Ответа не последовало, и он продолжал:
– Психика этой бедной женщины, как вам известно, совсем расстроилась.
– Ну а Кармайкл?
– Кармайкл, – сказал алькальд, – уже два часа находится под охраной.
Дон Сабас окинул его взглядом, который можно было счесть при желании как восхищенным, так и растерянным, и вдруг затрясся в неудержимом хохоте:
– Какой случай, лейтенант, а? Сказка! Вам, наверно, такое и не снилось!
К вечеру у доктора Хиральдо появилось отчетливое чувство, будто вернулась его молодость. Миндальные деревья на площади снова покрылись пылью. Еще одна зима кончалась, но ее тихие, крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти.
Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной.
– Вот видите, доктор, – улыбнулся он, – даже дверь не откроешь без воли Божьей.
– Или без карманного фонарика, – улыбнулся в ответ доктор.
Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном.
– Минутку, падре, – сказал доктор и взял его за локоть. – Мне кажется, у вас не в порядке печень.
– Вы так думаете?
Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным участием, потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате.
– Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашей плоти. Давайте-ка проверим ваше давление.
Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав.
– В мое время, – сказал он, – этих штук не было.
– Ваше время, падре, продолжается, не старьте себя, – улыбнулся он.
Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна – застекленный шкаф с инструментами, рядом – два таких же с книгами. Стоял резкий запах медицинского спирта.
Лицо доктора Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило ничего.
– В этой комнате не хватает святого, – пробормотал падре.
Доктор обвел взглядом стены.
– Не только здесь, – сказал он. – Во всем городке не хватает.
Он положил тонометр в кожаный футляр, энергичным рывком задернул «молнию» и продолжал:
– Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее.