«Вот уж, — думаю, — совсем давняя пора!»
— Жаль, забота о святынях значит для государственных мужей нашего времени намного меньше, чем забота об устройстве увеселительных игрищ! Этот храм... — он не то чтобы показал, а... простер руку, точно статуя на центральном форуме, — ...возведен на мои средства. Ты не откажешься посетить его?
— Пойдем.
Раз уж ты привел меня...
Мы пошли по мощеной дорожке к входу. Свита проконсула осталась снаружи. Три мраморные ступеньки. Перед нами молча склонилась женщина в белой тунике, с венком из веток и листьев орешника на голове.
— Это, мой друг Малабарка, святилище Лесты. В древние времена, когда Мунд был не больше Лабий, она почиталась нашим народом как дева-воительница. Потом ее больше знали как покровительницу семьи, домашнего очага...
Внутри никого, кроме единственной жрицы, не было. Посередине — бронзовая чаша, очень здоровая посудина. В ней огонь. Знаю я эту манеру имперцев, любят палить масло, жир, иной горючий состав. Это у них, снасть камбалья, называется вечным огнем. Рядом столик для подношений. На нем два медяка и пестрая деревянная игрушка: баба с во-от такими сиськами. Негусто. О! О! Жрица от меня шарахнулась. Балк стоит с выпученными глазами. Ровно кот травы дурной объелся. Что?
Да ничего. Пламя из чаши вытянулось на три шага в мою сторону. Здравствуй. Слышу тебя, Астар. Помню, должен.
Я выгреб серебряные денарии и медную мелочь — словом, все деньги, которые дал мне Гилярус. До последней монетки. Бросил на столик рядом с деревянной бабой. Жри. Я знал: Астар может рассердиться. Ей бы крови хоть пару капель, она любит живую кровь. Обойдешься, сука. Я не твой теперь. Ну точно. Она мне шепчет: «Долго не проживешь, предатель! На тебе мое проклятие». Давай-давай. Злится она!
Эта самая Леста заплясала над чашей в бешенстве. Искры — во все стороны. Леста... Вот тебе и Леста! Жрица с моим Балком остолбенели на пару. Вот же чума! Как они могут верить в своих богов, если пугаются их появления! Даже те, кто стоит к ним ближе некуда... Радоваться должны, крабы.
Ко мне потянулась огненная лапа. Язык пламени, а из него как будто пальцы торчат. Тянется, тянется, в полушаге от лица остановилась лапа, чуть-чуть не хватило... Ну что ж, я пожму тебе руку, сучка-Астар. Наши ладони соприкоснулись, наши пальцы переплелись. Я давал ей палить себя, левую, конечно, руку, на протяжении двух вздохов. Хватит. Мы расцепились.
Ты сделала мне больно, гадина. Я дал тебе шанс, вонючая падаль, причинить мне боль. Ты не отказалась. Этого-то и нужно. Теперь ты мне враг. «Я запомню, предатель. Ты будешь умирать долго, намного дольше, чем захочешь». Хорошо, Астар. Покажешь. Мне интересно.
Леста...
Кожа на руке покраснела, кое-где шкварки отойдут. Ладно.
Балк подходит... По всему видно: хочется ему поклониться, но не знает, уместно ли кланяться варвару.
— Богиня отметила твою щедрость и послала великое предзнаменование. Не знаю пока, к чему ее знак — к добру или к лиху. Тут нужен весьма сведущий и опытный толкователь. Одно неоспоримо: тебя, друг мой, ожидает высокая судьба. Я счастлив, что привел тебя в святилище... хоть и испытывал некоторые сомнения. Мои глаза удостоены были видеть явление силы божественной, дух мой ликует!
Знал бы ты, сыч, как тепло и душевно мы с твоей богиней побеседовали...
— И я благодарю тебя, друг мой Патрес Балк.
Проконсул велел жрице позаботиться о том, Аххаш, чтобы столь необычное и великое дело попало в хронику святилища. Здесь, значит, тоже хронику завел. Мы вышли. Балк говорит, мол, он пережил бурное смятение духа и вынужден проститься, дабы в уединении вновь обдумать происшедшее и привести в порядок чувства. Но само знакомство со мной имеет для него немалую цену, он смеет и впредь желать встреч со столь достойным человеком, как я. Да бездна забери всех говорунов!
Что бы сказать ему приятного? Я пожелал покровительства богов его потомству. Молчит. Что-то не так. Стоит, плечи поникли... Куда девался патрикий знатного рода, богач, наместник в большой провинции, сиделец в каких-то там коллегиях? Да что с ним? Выглядит то ли как заболевший пес, то ли как свежий утопленник.
— У меня нет детей. С женой я давно развелся. Был сын... Был сын, Вольтацилий, но он умер четыре года назад. Здесь, в Лабиях, от чумы. Безо всякого смысла... Никакие жертвы не помогли. Он так... мучился...
Лицо у Патреса Балка сделалось каменным. За четыре года он, как видно, научился не плакать на людях, когда говорит о сыне. Только внутри, чувствую, все у него дрожит. Аххаш, тут я понял старика. Несчастный старик, нет у него никого, только Империя.
Я сказал ему:
— А у меня отец погиб. Хороший был человек.
...У самого входа — мозаика. Никаких рисунков, только надпись: «Привет, путник! Посети приют смирения и милосердия». Скромная такая, Аххаш, черно-белая мозаика. А когда входишь, прямо перед носом у тебя — другая, во все цвета. Мужик, здоровый, голый, снасть у него мужская торчит кверху, вроде клюва у горластого петуха. И эта самая снасть не короче ног и не тоньше двух тяжелых копий, если сложить их вместе. Мужик держит в руке весы, на одной чашке — та же снасть, на другой — куча гирек. Снасть, понятно, перевешивает.
— Вот урод... — говорит мне Тит Варвар, заводя к себе в дом. — Редкий урод. Только затем я и велел его изобразить, чтобы отпугивать занудных людей, вроде Патреса Балка, без лишних слов. Увидят — сами уберутся. Одолел тебя старый сыч?
— Он немного говорлив...
— Да что ты, ничуть. Торговки с рыбного рынка в самое бойкое время болтают меньше него, точно. Значит, он молчалив.
Я улыбнулся. Тит — хозяин дома.
— А ты приметил Мегеру на той стороне улицы?
— Какую из них?
Напротив дома Тита Варвара — лупанар. Самый большой в городе. Уже открылся, тут они рано открываются, задолго до захода солнца. Баб там было столько, что всем не хватало места. Целому десятку пришлось выйти за двери и выстроиться у входа. Их тут зовут лупами, волчицами... На любой вкус. Имланки, лунные, гарбалки, еще какие-то рыжие, этого народа не знаю. Но больше всего местных. Толстые, худые, кривые, рябые, коротышки и оглобли... Какая из них?
— Мегера... послушай, не мегера, а Мегера... — он руками развел, понятно, потроха карасьи, каких она размеров, стояла там одна такая... — так вот, Мегера одна. У нее самые сияющие, самые чистые зубы в городе. Ей одной из всех городских луп я посвятил стихи. Их, кстати, некий неизвестный недавно выбил на колонне, прославляющей подвиги императора Констанция Максима... Послушай:
Белы резцы у Ливии из Лабий,
Черны — у Юлии-императрицы,
Зато свои...
— У вас тут не принято опасаться... неожиданных бед? Я слышал, в Империи такое дерьмо...
— О, проницательный Волк! У нас тут — принято. Но я — не у нас. Я у меня.