Угостил вином и проводил за дверь. Ишь ты, еж морской. Иголки-то я тебе пообломал. И врага себе нажил. А как еще надо было? Ладно.
* * *
Вечером префект опять позвал меня в садик.
— Что скажешь, Малабарка?
— Когда война, префект?
— Через декаду. Или полторы. Но не позже. Ты не должен был расслышать...
— Я и не слышал ничего. Кто из них за вами приглядывает? Тит? Корнелий Бревис?
Он засмеялся. Будто показывает гостю свой корабль, а гость, смышленый человек, задает вопросы, и из вопросов видно: понимает в кораблях толк.
— Тит — никогда. Скорее палец себе отгрызет. От купцов всего Полдня Империи за нами действительно... э-э... приглядывает Корнелий Бревис. А от галиада — Харр. И хорошо, что именно он. Умный, честный, достойный человек.
«Только ухо с ним надо держать востро, — подумал я, — а то как бы, Аххаш, избыток его честности боком не вышел».
— Корнелий Бревис — от купцов? А выглядит как самый знатный патрикий из вас всех.
— Знатный? Патрикий? Да он владелец верфей и ростовщик в десятом поколении! Если не в двенадцатом. Отец его купил патрикианство — тогда это как раз разрешили. Правда, до сих пор мало кто понимает, как можно купить патрикианство? Предков обновить? Бревис такой же знатный, как пегий козел у меня на вилле под Мундом. И тот — с родословной.
«Ты, стало быть, родовитее. Понятно».
— Самый знатный из нас, Малабарка, — центурион Септимий Руф.
— Одноглазый? А я думал, простой человек.
— Не проще нас с тобой. Небогатый — да. Но его знают все. Давно бы мог стать претором, консулом, галиадом, наместником... Только пожелай! Его четыре раза удостаивали дубового венка за мужество и спасение подданных императора от неминуемой гибели. Год назад он первым вошел в ворота столицы, когда армия возвращалась из похода на гарбалов... на Полночь. Первым, Малабарка, первым! Значит — перед императором.
«Стало быть, у них тут важно, кто первым вошел в ворота».
— И — центурион?
— Да, всего-навсего центурион. Старший центурион четвертого лабийского гали. Говорит: «Не всем же быть трибунами. От моей правой руки пользы больше, чем от дюжины вихлявых языков». Такой человек.
— Я был сегодня у Тита Варвара и разговаривал с Патресом Балком. Со вторым мы поладили. С первым — не особенно.
— Если бы ты сказал, что поладил с обоими, я бы не поверил. Что ж, оба они — наши мешки с денариями. Оба чудовищно богаты. Но Балк нам нужнее, поскольку надежнее. Кстати, он казначей этерии несокрушимых.
«Видит своих людей насквозь. Зачем ему нужны тогда все эти Варвары и Бревисы?» Гилярус тут же говорит, как будто в мысли мне залез:
— У серебра и мечей имен нет. Это я готов взять от любого.
Мы оба молчим. Ну, кто первый начнет?
— Ты спрашивал меня, Малабарка, зачем мне все это.
— Да.
— Ты ведь не поверишь, если я скажу, что мы рады послушать умные речи, насладиться обществом умных и добродетельных людей, поговорить об исправлении нравов в Империи...
— Нет.
Он вздохнул.
— И будешь не совсем прав. Это ведь тоже не столь бесполезно, как может показаться... А сам ты о чем подумал?
— Не так уж сложно зарезать вашего Констанция Максима. Но порядки свои вы потом все равно не установите. Тут люди привыкли жить спокойно, слегка воевать и скудно работать. Кроме рабов, конечно. Сброду выдают хлеб в подарок. Развлекают на дармовщину. Солдаты — куски дерь ма с кровью. Я знаю такие места. Здесь никто не захочет жить иначе.
— Ты ошибаешься только в одном. Мы не хотим убить одного императора, чтобы заменить другим, нашим. Остальное, к несчастью, верно.
Он опять вздохнул, на этот раз — как ослик с тяжелой поклажей на спине.
— О боги, я не предполагал, что наша слабость до такой степени очевидна со стороны...
— Я уже не со стороны. Я внутри.
— Сколько ты... внутри? Всего ничего. Малабарка! Наша цель — продвинуть достойных людей, где только можно. И защитить от разрушения старые законы. Империя похожа на очень большую катапульту: машина из дерева, металла и ремней. Мы хотим, чтобы она работала. А для этого при ней должны быть сведущие люди. Те, кто знает, как она работает.
Я ему поверил... не до конца. Сменится император — сам собой, без них. Сменит чиновников. Опять начинать заново? И так каждый раз упираться рогами без видимой цели? Не поверю. Другие, его же люди, может быть, поверят. Да еще и корысть свою в таких делах отыщут. А я Крыса по рождению, мне все надо проверять на зуб. Должен быть тут какой-то особенный смысл, потроха карасьи, смысл — для него одного, для Наллана Гиляруса. Префект смотрит на меня и понимает, Аххаш. Умный.
— Послушай меня, князь пиратов... Империя стара, и она умирает. Рано или поздно умирает все: деревья, люди, народы и даже боги. Она прожила девятьсот лет. Ей пора.
Он поглядел на меня, словно хотел удостовериться, принадлежат ли ему мои уши. А может, ему очень не хотелось, Аххаш, увидеть улыбочку у меня на лице. Ну понятно. Для него это важнее жизни.
— Я слушаю тебя.
— Многие народы поднимались высоко, выше гор, вровень с облаками. Но никто не бессмертен. На месте Империи дважды великие царства раскидывались, подобно могучим дубам, под кронами которых можно уместить целые рощи... Их нет. Там, где сейчас маг’гьяр, когда-то жили кочевники, потрясавшие ойкумену от края до края. Куда они пропали? Даже имени не осталось. Десяток нищих приморских деревень да древнее прозвище — «Черные Повязки»...
Что-то говорила моя Лоза о людях, которые построили белую галерею... Тоже, наверное, были вроде дубов.
— Малабарка, ты должен бы спросить: а лунные? а Милан? Они еще старше Империи, почему они не гибнут?
Молчу. Срать мне и на лунных, и на Имлан. Честно тебе скажу, префект: срать.
— Так вот. Имлан — странное место. У них как будто есть источник жизни. Черной, страшной жизни, ты ведь, наверное, знаешь о них...
— Знаю.
— Но при всем ужасе их существования судьба Имлана бесконечно длинна. Стоит ли одно другого?
— Не знаю. По мне так лучше подохнуть в свой срок, но достойно. Незримый из кого хочешь сделает раба. Или ходячего мертвеца еще при жизни.
— Незримый? Какой-то их культ?
— Источник их долгой, как ослиный член, жизни.
— Не знал... Я не раз натыкался в рукописях то на Незримого, то на его дела, то на его слуг, но везде это как-то смазано. Нигде толком ничего не объясняется. Он и тут, и там, но в то же время, нигде. Он могуществен, кажется, и он никто...
— Писать о нем — уже опасное дело. Даже говорить, Аххаш, как мы с тобой. В бездну. Давай о твоих делах.