– Очнись, – сказал он. – Очнись, Ирка-тян.
Ираида очнулась. Вокруг шумели и сновали. Над головой вновь был потолок, а в окна косо врезался чуть красноватый свет низкого предзакатного солнца.
Мимо вели пленников. «Куда вы их теперь?» – спросил кто-то (дядя Женя?) низким голосом, и какая-то женщина отозвалась сипловато: «В тюремке нашей посидят…», а негр Вася топтался рядом, пытаясь попасться на глаза Ираиде. Она его видела, но голова кружилась, и взгляд уходил. Но барон Хираока все еще был здесь, а потом сзади и сбоку воздвигся дед Григорий.
– Сурмяж говеный, – чуть не всхлипывая, сказал дед. – Какой, однако, морок распустил! Я уж спужался малехо – ну, думаю, кондобье девчонке пришло, опоил ее аспид вонький…
Ираида протянула руку и потрогала деда. Потом – перевела взгляд на барона.
– Вы – здесь? – с трудом проговорила она. – Как?
– Чудом, можно сказать, – послышался сварливый голос Хасановны. – Уезжаете внезапно, а куда – узнавай потом…
– А Иван?
– Здесь твой Иван, здесь, – сказал подошедший Сильвестр. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. – Дышит – значит, живой.
Но большой уверенности в голосе не было…
Коломиец меж тем стоял, нависая над Ященкой, накрепко прикрученным к раскладушке. Долго всматривался. Здоровенная гуля на лбу. И это единственное изменение на лице с тех пор… сколько прошло?
Тридцать один год.
…Это была его первая командировка в Африку, как бы переводчиком в Тунис, а потом вдруг неожиданно – ночью в самолет, восемь часов в воздухе и посадка в шибко братском Египте, маленький аэродром и военные палатки. Учебные сборы по новым средствам ведения допроса…
Преподаватель показывался лишь в маске, но уж слишком мал пятачок, и время от времени то в сортире, то еще где мелькало новое лицо. И фамилию как-то узнали: Яценко. Да и как не узнать: разведка…
Допрашиваемому вкалывали под кожу из шприц-тюбика мутную белесоватую взвесь, и через несколько часов он начинал тупо отвечать на все вопросы и выполнять все требования. Главное здесь заключалось в том, чтобы правильно вопрос формулировать и правильно понимать ответ. Или давать предельно четкие задания.
У этого метода допросов был один существенный недостаток: тот, кому делали укол, никогда больше не приходил в себя. Состояние его усугублялось, и через три-пять дней он забывал, что нужно дышать. Если сидеть рядом и напоминать: вдохни! выдохни! – то можно было бы, наверное…
Неужели и с Иваном будет так, как с теми арабами, продавшимися израильтянам?
Или – придумал, скользкий гад, противоядие?
Доктор был почти мертвый. Зеркальце чуть запотевало, поднесенное к сухому рту. И это все. Коломиец видал достаточно покойников, чтобы не усомниться: это покойник.
Присутствие нескольких тихих бабулек в платочках усугубляло это впечатление.
Крис утверждал обратное: жив и даже как-то более жив, чем обычно. Но сделать он ничего не мог.
Ященко, скотина…
Убить бы, да нельзя.
Как бы отвечая на эту мысль, лежащий вздрогнул и попытался поднять руку. Потом – распахнул глаза.
– Ты кто? – спросил он сипло. – Курсант? Почему здесь?
– Опыты будем делать, – мрачно сказал Коломиец. – Угадай с трех раз, над кем…
Подошел стремительно Крис. Оскалился – сам, наверное, не замечая того.
– Антон Григорьевич? Узнаете меня?
– В-вулич? Как ты здесь…
Глаза его, только что туманные, вдруг вспыхнули и округлились.
– Хорошо, что узнаете. Будет легче объясняться. Хочу сразу сказать: мне от вас ничего не нужно. Мне нужны просто вы сами. Ин корпоре. Понятно, эпическая сила?
– Не очень. Но, может быть, пойму.
– Вы убили Сергея Коростылева?
Антон Григорьевич несколько секунд молчал. Должно быть, вспоминал.
– Да… в определенной мере… Да, я. Это была ошибка. Трагическая ошибка. Я готов… возместить, искупить… Что угодно. Понимаете? Что угодно.
– Понимаю. А Скачкова что – тоже по ошибке?
– Скачков… Он угрожал мне. И ничего другого не оставалось… Ну, поймите: он угрожал мне! Он сам хотел меня убить.
– Деньги не взял, значит?
– Не взял…
– А вы его этим… чемоданчиком?
– Каким чемоданчиком? А, вы имеете в виду «бормотало»… Нет, есть кое-что получше. Желаете ознакомиться?
– Попозже. Лучше поговорим.
– О чем?
– О вас. И хочу предупредить… – Крис продемонстрировал пленнику его пистолет. И шприц-тюбик, прихваченный наугад из лаборатории в подполье.
– Спрашивайте, – поморщился Ященко. – Только дайте в клозет сходить…
– Может, еще девочек, самолет в Бразилию и десять миллионов баксов? В баночку пописаете.
– Вулич, будь ты человеком. Я ж тебя не…
– Вопрос закрыт. Жень, отвяжи ему только одну руку – да не совсем, а так, чтобы не мог пассы делать.
– Глупость какая! Средневековье!
– Разумеется. В «Entonnoir du sang» разумные люди тоже не верят. И в упо-упо. Дикарские обряды… Правда ведь?
Ященко долго молчал. Возился полусвободной рукой с ширинкой, мочился в подставленную баночку…
– Значит, вам нужно противоядие, – сказал он наконец. – Не понимаю, как я мог промазать… Я даю вам его – и мы расходимся. Идет?
– Нет. Вы нам его все равно дадите – в ряду прочего. Даже не знаю, почему я не ставлю вам укол сразу, без болтовни. Ведь без укола вы можете наврать, а так – расскажете всю правду. Жень, твое мнение?
– Наврет, – веско сказал Коломиец.
– Не навру, – торопливо сказал Ященко. – Какой мне смысл врать?
– Чтобы выкрутиться. Так вот: выкрутиться вы не сумеете.
– Не понимаю, зачем тогда… А, впрочем, ладно. Пойму по ходу. Не будем терять времени, у нас у всех его почти не осталось. Что вы хотите узнать?
– Все, – сказал Крис. – Но сначала – противоядие.
Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что – на грани. Что – шесть часов… Внутри же меня время шло по-другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.
Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего-то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из дуканчика наискосок, торопился медленно и безнадежно – так Ахиллес когда-то настигал черепаху… Мне почему-то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше – причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.