Над головами просвистели наши мины, и в смешавшейся толпе атакующих взметнулись фонтаны камней. Русские схлынули и укрылись в траншее. В пространстве между окопами остались мертвые и тяжелораненые. В ушах звенел надрывный крик. Однако когда, разгоряченные удачей, мы кинулись русским вслед, сходная участь постигла и нас. Повалилось не менее десяти человек, тоже вопя, тоже вертясь и тоже за что-то хватаясь.
Я больно ударился при падении о камень, отполз чуть в сторону и изготовился к стрельбе. Браун остался без помощника – Хюбнер получил ранение в пах и, кажется, умирал. Дидье и Каплинг заволокли его обратно в траншею, Штос пытался ему помочь, но только измазался кровью, залившей Хюбнеру брюки. В тылу урчали моторами штурмовые орудия и бронемашины. В разрывах дымных туч, опять затянувших небо, ровным строем проходили бомбардировщики.
7 июня 1942 года, воскресенье, двести двадцатый день обороны Севастополя
До чего же все относительно… Когда через час после нашего налета немецкая артподготовка достигла полной силы, вчерашний и позавчерашний обстрелы показались детскими штучками – а ведь они ими вовсе не были. Сразу же перебило связь, пришлось посылать Сычева к Бергману. Не успел вернуться Сычев, приполз человек с НП батареи – как вы тут, хлопцы? Порядок, порядок, ждем. По небу плыли самолеты.
Великая вещь определенность. Вчерашний «язык» в штадиве показал – приказ отдан, батальоны и техника выдвигаются на передний край, в три часа пополуночи двинут. Похоже, своим артналетом мы им сильно подпортили музыку – уже шестой час утра, а они не решаются высунуть носа, пытаются нас уничтожить снарядами и бомбами. Давайте, валяйте, ублюдки.
Они и валяли. От серии сброшенных «Юнкерсом» бомб досталось взводу Априамашвили, убито шесть человек, разбито орудие. Были потери у бронебойщиков. Попало и по моим – Лукьяненко сообщил о двух убитых и четверых раненых. Если так пойдет дальше… скорее б уже, черт возьми. Я напряженно поглядывал на часы и тщетно пытался разглядеть хоть что-то со своего КП. Стереотруба, полезный подарок хозяйственного Бергмана, не помогала. То и дело приходилось прикрывать ладонями уши – запасных у меня не имелось. Вернулся Сычев, и мы, пригибаясь под осколками, побежали к Лукьяненко. Тот из подкопа, в котором сидел в обнимку с «дегтяревым», проорал, что новых потерь нет и что пусть только, сволочи, сунутся. Вредный он был мужик, но военное дело знал.
Штурм начался как-то без перерыва. Еще продолжали грохотать орудия, перенося огонь всё на большую глубину, а уже затарахтели пулеметы, забухали винтовочные выстрелы. Личный состав стремительно кинулся по местам. Отдав Лукьяненко последние распоряжения и узнав от некрасовского посыльного, как дела у третьего взвода, я поспешил к Старовольскому. Там я был нужнее.
Его ребята держались на удивление хорошо. Не всякому доведется пережить подобное в первый же настоящий бой. А ведь были еще предыдущие пять дней. Только что улетели «мессеры», полив напоследок траншею из пулеметов (по счастью, обошлось без потерь), и взвод стремительно разместился за бруствером. Мне сразу же попался на глаза тот паренек, первый по списку, Аверин. Бледный, таращил глаза в пространство, искал врага, рука под ложем винтовки чуть-чуть дрожала.
– Привет, политбоец.
Полуоглохший и черный, как негр, он выкрикнул, даже не обернувшись:
– Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант.
– Не высовывайся так сильно.
– Ага.
Невдалеке, через несколько человек, удобно пристроился Мишка Шевченко, в надетой по случаю бескозырке. Тоже слегка почерневший, он закусил губу и нежно, как любимую девушку, сжимал свою немецкую бандуру (штатный «дегтярь» примостился у ног, дожидаясь, когда закончатся немецкие патроны). С шеи свисала запасная лента, еще две были переброшены через плечи у второго номера, недавно прибывшего мужичка, кажется, из-под Полтавы. Из хода сообщения вынырнул Зильбер, тоже в бескозырке и тоже с немецкой лентой. Козырнул мне и крикнул Мишке:
– Хватай, еще одну достали.
Кричали тут все. И рожами были вполне себе арапы. Интересно, я тоже орал? Сам себя я, понятно, не слышал, но если что – удивляться не приходилось. Лютый обстрел второй линии не прекращался, а небо чернело от самолетов.
– Привет, Санек, – сказал я, пробираясь мимо Ковзуна (еще одна бескозырка). Кивнул Молдовану, еще троим, которых не помнил по именам. Мимоходом подумал о Костике – как он там, доехал? Увидел студента, которому перепадало от Зильбера. Ничего, когда выдержит бой, старшина поумерит свой пыл. А не умерит, то студент при случае сумеет дать отпор. В рамках устава внутренней службы.
Хотя выглядел он, прямо скажем, не боевито. Я похлопал его по плечу. Заодно и другого стрелка, по фамилии Пимокаткин, со смертельно испуганными глазами. Не пугаться ему было трудно – позади стеною стояла земля, над головой висели бомбардировщики, а выстрелы в дымной мгле приближались всё ближе и ближе. И между ними находился он, и этот день, быть может, был последним его днем на земле. Тут и в штаны с непривычки наложишь.
– Слушай, парень, что такое «пимокатка»? – быстро спросил я его, кося левым глазом в пыльное облако перед фронтом.
– А? – вздрогнул он и уперся в меня побелевшими глазами.
– «Пимокатка» что такое, спрашиваю.
– А-а, – он не сразу пришел в себя, но все же пришел. – А это… баба, которая пимы катает. А если мужик… то, значит, пимокат.
Я с удовлетворением заметил – у соседа-студента по лицу промелькнуло подобие улыбки. Не так уж тут всё было безнадежно.
Над ухом проорали:
– Филологией решили заняться, товарищ капитан-лейтенант?
Старовольский все время забывал, что мы с ним на «ты». Или просто постарался, чтобы все услышали и знали – наш ротный, капитан-лейтенант Сергеев здесь. Если так, то поступил он правильно.
– А чем еще комроты заняться на досуге? – ответил я и снова повернулся к Пимокаткину, продолжая косить левым глазом туда же, куда и прежде. – А что такое «пимы», товарищ красноармеец?
Тот посмотрел на меня удивленно (но не испуганно, налицо был результат профилактической работы). Пожал плечами.
– Пимы, товарищ капитан-лейтенант, они и есть пимы.
– Пимы – это валенки, – подал вдруг голос студент. С волнением, но и с чем-то еще. Неясным, едва уловимым, но всё же… Раздражением, что ли? Как будто я своей болтовней отвлек его от очень важных мыслей. Я вспомнил фамилию – Пинский, математик, кажется. Занесло же его в пехоту. Надо порекомендовать его Бергману, артиллерии нужны такие, умеющие быстро считать.
– Понятно, – ответил я и двинулся дальше уже со Старовольским. Он тоже держался неплохо. Во всяком случае, был спокоен. Обходя вместе со мною изготовившихся бойцов, продолжал осипшим голосом отдавать распоряжения, вероятно не в первый раз.