На посуде дрожали тени от листьев платана, воздух пьянил ароматом акаций. Перекаты грома на юго-западе не в силах были заглушить журчание речки Салгир. Знакомый кельнер пружинистой походкой, спрятав за спину правую руку, сновал с подносами между столами. Всякий раз при виде зондерфюрера лицо его расплывалось в блаженной улыбке.
Но Грубер не видел кельнера. Мыслями пропагандист был далеко отсюда. Покончив с пятым чебуреком, он стиснул кулаки и решительно произнес:
– Выезжаем завтра в четыре утра. Учитывая важность нашей работы и понесенные нами жертвы, нам выдали новый автомобиль. Потерявший недавно хозяина, некоего капитана Липница. Мне обещали…
– Что с хозяином? – спросил сочувственно Швенцль. – Бандиты из леса?
Грубер печально развел руками.
* * *
Выбраться из города было не так-то просто. Несмотря на ранний час, мы долго ожидали, пока проследует колонна медицинских автофургонов, развозивших по госпиталям раненых с передовой. Потом пропускали тяжелые грузовики со снаряжением и боеприпасами. В конце концов, пристроившись в хвост отряду санитарных машин, направлявшихся на фронт за новым грузом, мы медленно покатили в нужном нам направлении. Грубер держал пропуска на руках, не убирая в сумку, – настолько часто приходилось их предъявлять. Юрген выражал недовольство двигателем. Я то дремал, то глазел по сторонам.
Сначала мы заехали в штаб «нашей», как выразился Грубер, дивизии – гудевший как улей и пребывавший в непонятном непосвященному броуновском движении. Между растянутыми тентами перемещались десятки людей различных званий – по большей части офицерских, но не только, – сходились, расходились, отдавали приказания.
Начальник оперативного отдела, старательно скрывая недовольство, передоверил нас молодому лейтенанту, высокому и элегантному, который под грохот телеграфных аппаратов за матерчатой перегородкой коротко представил нам развитие событий. Его рука стремительно перемещалась по карте, висевшей на опорном столбе, слова были отрывочны, движения резки. Несколько раз прозвучало: «Но это не для печати». Было заметно, что он здорово не выспался. Темные круги под глазами сообщали юному лицу значительность и долю героизма.
– Итак, господа… Штурм продолжается третий день… Все идет по плану… Войска шаг за шагом прогрызают вражескую оборону… Главный удар наносит с севера наш 54-й корпус в составе четырех дивизий, 50, 22, 24 и 132-й – все номера не для печати, а исключительно ради вашего удобства… В южной части, в районе Балаклавы и Сапунской гряды, с востока на запад наступает 30-й корпус, три пехотные дивизии. Пространство между ними занимают румынский горный корпус в составе двух дивизий. Его задача – сковать большевиков и не позволить им маневрировать резервами и огнем… Успехи впечатляют… На направлении главного удара, то есть на нашем, мы уже продвинулись на целый километр… Невоенному человеку трудно понять, но это много… Успех достигнут здесь – северный выход Камышловского оврага и вот этот сектор долины реки Бельбек… Холмы, поросшие густым кустарником и изобилующие скальными расселинами… Местность напичкана укреплениями… Артиллерийские и пулеметные доты и дзоты… Чудовищные береговые батареи, «Максим Горький I»… Наши солдаты, в том числе девятнадцатилетние мальчишки из пополнения, проявляют массовую храбрость… На сегодняшний день уничтожена русская морская бригада и целая стрелковая дивизия… Надо признать, что под давлением комиссаров большевики сражаются с невероятным фанатизмом… Их коварство не знает границ… Были случаи, когда легкораненые разоружали конвоиров и стреляли в спину нашим солдатам… Но это не для печати… На южном участке фронта пока продвижения нет…
Мы с понимающим видом кивали, не делая записей. Грубер спросил:
– Хотите знать, как описывают положение наши русские… коллеги? Я по долгу службы слушаю русское радио и делаю заметки.
Лейтенант кивнул. Грубер, достав блокнот, прочел уже известным мне могильным тоном:
– Вечерняя сводка за 7 июня. «На Севастопольском участке фронта уже третий день идут серьезные бои. Атаки противника с успехом отбиваются с большими потерями для противника».
По губам лейтенанта проскользнула улыбка.
– Выходит, бои начались еще пятого. Занятно.
– Они не сообщали об артиллерийском наступлении. Быть может, компенсируют задним числом, – предположил Грубер.
– Возможно. Но не кажется ли вам, что в Москве уже готовятся к поражению?
Грубер пожал плечами и вернулся к чтению.
– «В течение 8 июня на фронте существенных изменений не произошло. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. Наши войска успешно отбивают атаки противника и наносят ему огромные потери».
– Нахалы, – сказал лейтенант.
– Кстати, каковы наши потери на самом деле?
Лейтенант на секунду задумался.
– Война есть война. Потери есть. Самые необходимые и самые неизбежные. Исключительно в рамках запланированного.
Я поинтересовался:
– Мы сможем сделать фотографии поля боя?
– Думаю, да. Разумеется, под контролем командования.
– Разумеется, – согласился Грубер. – Надеюсь, командование не будет возражать, если контролировать нас будет майор Берг? Я хотел бы направиться в его батальон. Это возможно?
– Сегодня да. Батальон майора Берга на сутки выведен из боя и теперь отдыхает.
– Отлично, – ответил Грубер, и мы поехали к Бергу.
* * *
Встретиться с Бергом нам удалось не сразу. Он был занят, но пригласил нас на ужин. Грубер удалился по каким-то своим делам, а мне был выделен сопровождающий и переводчик в одном лице – на случай, если придется разговаривать с пленными. Вскоре переводчик пригодился. Меня заинтересовала группа людей в русской полевой униформе – без знаков различия и с засаленными белыми повязками на левом рукаве. Они возились вокруг покореженного грузовика.
– Пленные? – спросил я переводчика.
– Да, но еще старые, – объяснил мне тот (его звали Йохан-Непомуцен Фогт, он был фельдфебелем и бывшим студентом). – Наши добровольные помощники.
– Идейные борцы с большевизмом?
– Вроде того. Хотите поболтать?
– Было бы интересно. Такого материала у меня еще нет.
Йохан-Непомуцен презрительно свистнул в сторону русских работников – что мало вязалось с его приветливым студенческим лицом – и пальцем поманил одного из них – неприятного типа лет сорока, не особенно тщательно бритого, со свирепой физиономией и ушами, как у летучей мыши.
– Как поживаешь, Гришин? – спросил переводчик по-русски.
– Живем помаленьку, – мрачно ответил тот, смерив меня презрительным взглядом.
Его товарищи приостановили работу и с любопытством поглядывали на нас, о чем-то переговариваясь. Чтобы отвлечь их внимание от моей особы, находившемуся рядом немецкому ефрейтору пришлось на них прикрикнуть. Гришин только шевельнул мышиными ушами. Произнесенное ефрейтором слово Scheise (именно Scheise, а не литературное Scheisse) относилось не к нему, а к другим.