– У русских еще имеется авиация? – прокричал я на ходу фельдфебелю.
– Как видите. Но силы несопоставимы. Они огрызаются – и только.
Поднявшись немного по неровному склону, мы внезапно углубились в лабиринт траншей и ходов сообщения, практически незаметных со дна оврага. Я невольно представил, каково было идущим вперед солдатам неожиданно наталкиваться на новые и новые брызжущие огнем и смертоносным металлом препятствия. Во многих местах валялись погибшие русские. Вид у некоторых был ужасен – вырванные осколками внутренности, расплющенные лица. Над окопами роем кружились насекомые, и мы старались держаться сверху, опасаясь спуститься в эти узкие длинные ямы.
– Пулеметный дот, – сказал Йохан-Непомуцен, указывая на бетонное сооружение, едва выступавшее из склона и некогда прикрытое кустарником. Теперь от кустов ничего не осталось, земля вокруг обуглилась, железобетон почернел.
– Огнемет? – спросил я Фогта.
Тот кивнул. Мне почудился запах горелого мяса. Самовнушение, успокоил я себя.
– Надо бы сделать фотографии, – крикнул я фельдфебелю (звуки боя за холмом снова резко усилились). – Однако тут скверное освещение.
Послеполуденное солнце теперь действительно озаряло только противоположную сторону уходившего на юго-восток оврага. «Русская» сторона лежала в глубокой тени. Фельдфебель согласился и прокричал в ответ:
– Предлагаю спуститься вниз и вернуться в долину. Скоро солнце будет на западе, а укрепления там ничуть не хуже. И бой там был о-го-го.
Он оказался прав. Позиции разгромленной русской дивизии впечатляли, хотя тоже были почти незаметны при приближении к ним с немецкой стороны. Я сфотографировал перевернутую противотанковую пушку с тонким коротким стволом. Защитный щит был измят, одно из колес отсутствовало. «Сорок пять миллиметров», – прокомментировал Фогт, стараясь переорать разрывы снарядов и выстрелы справа от нас, где продолжался методический штурм холма, на котором располагался чудовищный «Максим Горький I». Калибр его четырех орудий, по словам Йохана-Непомуцена, составлял триста пять миллиметров, и били они километров на сорок.
Нас заметил старший очередной похоронной команды, высохший, не юный и давно не бритый унтерофицер. Он пробрался к нам через разрушенные окопы и, узнав, что я военный журналист, спросил сиплым голосом, прикрывая ладонью загорелое дочерна лицо:
– Хотите снять русских покойников? Там у нас имеется несколько, идемте, пока не убрали.
Оценив взглядом место, на которое указал унтерофицер, я заметил, что свет там падает не оттуда, откуда следует, и при съемке не будет передан горный характер местности. Отлично освещенный пригорок имелся немного восточнее – там вырисовывалась интересная перспектива с дальними, «немецкими» горами. Но как назло, прости Господи, на пригорке не было трупов. Последней мысли я устыдился, однако высказал ее вслух – чтобы основательнее мотивировать отказ.
Унтер не смутился. Посмотрев в указанном направлении, он немедленно предложил:
– Так давайте мы их туда перетащим. Я распоряжусь. Положим, как надо, еще красивее будет.
Я колебался. Мне совсем не хотелось фотографировать мертвецов. Но в редакции их непременно потребуют – итальянский народ должен видеть поверженных врагов как доказательство наших побед. Я кивнул, и люди унтера занялись переноской убитых русских. Унтер шел за ними, неся в руке мятую русскую бескозырку. Мы с Йоханом-Непомуценом тащились следом, делая вид, что ничего особенного не происходит.
На полпути унтер остановился и повернулся ко мне.
– А ведь мы можем и нашего героя добавить. Тут есть один, неубранный. Выглядит великолепно, пуля в грудь, лицо в порядке. Хотите?
Я с беспокойством посмотрел на Йохана-Непомуцена. Тот отмолчался, мне пришлось принимать решение самому. Оно было вполне очевидным – если решился на фальсификацию, надо идти до конца. Что такое, в конце концов, пропаганда и журналистика, как не цепь неизбежных фальсификаций? У нас – во имя высшей правды, у врагов – ради распространения клеветы и заведомо ложных измышлений (скажем, о жестокостях контрпартизанской борьбы). Мои мертвецы были настоящими, погибли на этом самом месте – и несколько метров сути дела не меняли. Всякому профессионалу понятно, что половина документальных кадров и фото имеют постановочный характер. Я же своим объективом увековечу этих смелых людей – невзирая на расовую и партийную принадлежность. То есть поступлю объективно. (Еще раз прости Господи – за неуместный каламбур.)
– Только положите так, чтобы было видно, кто здесь настоящий герой, – попросил я унтерофицера.
– Сделаем.
В итоге вышло неплохо. Трое русских в выбеленных солнцем военных рубахах были живописно разложены у покореженного пулемета, а перед ними, откинувшись на спину, устремивши взор в дымное небо и сжимая в отброшенной смуглой руке винтовку, лежал немецкий пехотинец, неизвестный солдат великой войны идей. Так и виделось, как храбрец отчаянно летел вверх по склону, покуда не был остановлен большевистской пулей. Но чего не успел сделать он, довершили его товарищи.
Я общелкал группу с нескольких сторон и остался доволен. Йохану-Непомуцену, оправдываясь, сказал, что это моя работа. Тот и не подумал возражать. Лицо его было печальным. Не думал ли он, что судьба героя вполне может постигнуть его самого?
Распрощавшись с любезными могильщиками, мы медленно пошли по постепенно поднимавшемуся склону, среди такого же, как в Камышловском дефиле, лабиринта траншей и пулеметных гнезд, по еще дымящейся каменистой земле.
– Что вы тут делаете, господа? – вежливо, но решительно остановил нас могучий пехотный фельдфебель, выросший из кустов совершенно для нас неожиданно.
Я предъявил документы и пропуск. Приглядевшись, заметил, что в зарослях вокруг мельтешат солдаты, в еще большем числе, чем в долине.
– Дальше нельзя! – решительно сказал подошедший к нам молодой лейтенант. – Вы и так оказались в расположении штурмовых подразделений.
– Но хотя бы… – попробовал возразить ему я, желая сказать, что хотел бы подняться на гребень и сделать снимки штурмуемой станции.
– Нельзя. Бой в разгаре. Очень опасно, господин Росси, поверьте мне, очень.
– Это моя профессия. Уникальная возможность.
Лейтенант задумчиво поморщил лицо с детским пушком на щеках, но все же твердо ответил «нет».
– Если хотите, можете сфотографировать моих солдат.
Я сделал снимки лежавших и сидевших в кустарнике парней, серьезных, сосредоточенных, возможно проживающих на этом свете свой самый последний день. Словно бы в подтверждение правоты командира на меня вдруг посыпались сбитые пулями ветки. «Ложитесь же, черт вас возьми!» – закричал лейтенант. Я послушно растянулся на склоне. Мы понимали, что пули шальные, но от этого делалось только страшнее – что же тогда происходит там, где русские бьют прицельно?
Спустя полчаса мне все-таки позволили добраться до вершины и заглянуть на ту сторону горной гряды. Я щелкал затвором, но понимал – хороших снимков не выйдет. Камера сможет воспроизвести дым и пламя, но пропадет панорамность изображения, а без панорамности это не впечатлит – дым, ну и что? К тому же пленка была черно-белой (Тарди всегда отличался скупостью – вполне объяснимой, цветные снимки нельзя поместить в газете). Я пожалел, что я не кинооператор – кинокамера позволила бы дать панораму и передать динамику даже при черно-белой съемке. Не исключено, что мне бы удалось ухватить группу бомбардировщиков, висевших к югу от холмов и уничтожавших невидимую нам станцию с воздуха.