Снизу резко и кисло тянуло луком. «Тол», – пояснил мне Фогт. Я помнил этот запах по Испании и Абиссинии. «Ну и как?» – спросил лейтенант. Я молча сглотнул. Сказать было нечего – идти туда предстояло не мне, а ему.
* * *
В расположение батальона мы возвращались молча. Расставаясь, долго трясли друг другу руки. Я бы предпочел поужинать вместе с Йоханом-Непомуценом, но в силу порядка вещей ел с майором Бергом и приглашенными к столу несколькими офицерами. Сегодня их было заметно меньше, чем несколько дней назад. Пришел посеревший Вегнер, но Левинского с его летним кителем я не увидел. Возможно, он был занят, но спрашивать я не решился.
Берг был задумчив и молчалив, прочие мрачно шутили. Кто-то, не помню по какому поводу, заявил:
– Главное в жизни – счастье.
– Что такое счастье? – поинтересовался Вегнер.
– Ха-ха-ха, – без улыбки и очень отчетливо проговорил незнакомый мне молодой лейтенант, очень похожий на того, что не пускал меня сегодня на вершину холма. – Счастье, господа, это умереть за родину.
– Вы уверены? – спросил я его, пользуясь правом иностранца и штатского человека.
– Абсолютно, – кивнул лейтенант. – Основной вопрос – как?
– И как же? – полюбопытствовал Вегнер.
– Вовремя. То есть не слишком рано и не слишком поздно.
– И желательно не слишком больно, – невесело добавил кто-то.
– Но не мгновенно, – уточнил лейтенант, – а то ведь не успеешь насладиться.
– Чем?
– Счастьем.
– И не успеешь передать важное донесение о коварных замыслах противника, – поставил точку зачинщик разговора. – На здоровье!
– На здоровье!
Из обрывков дальнейшей беседы я узнал о жутких потерях в батальоне и ужасной судьбе Левинского. Когда офицеры, поужинав, вышли, мы с Грубером поговорили с Бергом.
– Здесь, на переднем крае можно быть откровенным, – сказал он зондерфюреру и мне, откинувшись в кожаном кресле. Три таких креслах стояли прямо на командном пункте, и тот смотрелся бы довольно мирно, если бы не истерический грохот пушек по периметру русского фронта. – Мне плевать на арийцев и евреев, на полноценных германцев и неполноценных славян, на русский большевизм и американскую плутократию. Мне наплевать даже на Польшу и Данциг, из-за которых заварилась эта каша.
– И на что же вам не плевать? – задал я ожидаемый им вопрос.
Он отхлебнул кофе из фарфоровой чашки и задумался, колотя костяшками пальцев по покрытому клеенкой столу. Кроме меня, ответа с любопытством ожидал его новый адъютант, заменивший беднягу Левинского – тот самый молодой лейтенант, который знал, что такое счастье. Быть может, он опасался, что командиру батальона плевать и на адъютантов? Грубер, напротив, всем видом выражал равнодушие.
Наконец майор разомкнул уста.
– Мне не плевать на мой долг, друзья. Я солдат, мое дело воевать. Мне не плевать на моих солдат – и я хочу, чтобы после штурма их осталось в живых как можно больше. И на Севастополь мне тоже не плевать – потому что, если я здесь, я должен войти в него, чего бы мне то ни стоило. Это, если угодно, вопрос профессиональной этики. Что скажете, господин зондерфюрер?
Грубер отпил свой кофе.
– Лишь то, что нашему Флавио не везет. Как интересное интервью, так совершенно не пригодно для печати. Так он еще, чего доброго, начнет завидовать журналистам в так называемых демократических государствах.
Лейтенант неуверенно улыбнулся. Майор протестующе дернул рукой.
– Пустое. Во время войны там то же самое, что у нас. Порядок во всем. Иначе бы мы давно были в Лондоне. А что вы, Флавио, скажете о себе? Откровенность за откровенность. На что не плюете вы?
– Я тоже люблю свою профессию, господин майор.
* * *
Мы покинули Берга в подавленном настроении. Войны без потерь не бывает, но когда речь идет о знакомых людях… Я невольно представил себе солдата из учебного лагеря, Курта Цольнера, одного из героев моего напечатанного в Милане очерка. Жив он еще или нет? И этот парень с французской фамилией – Готье, Нодье, Дорнье… Грубер хранил молчание.
Юрген сумел проскочить в Симферополь до ночи, и я ночевал у себя, на ставшем привычным потертом диване. В простынях сохранялись ароматы вчерашней блондинки, на подушке нашлось штук пять обесцвеченных волосков. Подобно мне, она носила императорское имя, Юлия, и я подумал – неплохо бы встретиться с нею еще. Валя бы поняла, она была умная девушка. Надя бы осудила. Господи, что я несу?
10 июня 1942 года, среда, четвертый день второго штурма крепости Севастополь
Дарованный день жизни подошел к концу. После полуночи рота вышла на исходные позиции и на рассвете начала медленное продвижение в сторону железнодорожной станции. По выжженной солнцем, опаленной огнем траве, обползая вчерашние трупы. Не обращая внимания на зловоние. Ремень винтовки в правой ладони, гранаты в голенищах, тело готово к броску.
Майор Берг перенес свой НП на захваченные позавчера высоты, устроив его в обгорелом орешнике. Не очень удачно. Появившийся поутру русский штурмовик ударил из пушек и пулеметов как раз туда, словно бы знал об этом. Берга задело, нового адъютанта тоже – не смертельно, но не обошлось без санитаров. Картографу из полкового штаба помощи не понадобилось.
Я не ожидал, что появятся русские самолеты. Откуда, зачем? При нашем полном господстве в воздухе. Но они появились, «Илы», «Яки», «крысы». Ненадолго, их разогнали наши «Мессершмитты». Один воткнулся прямо перед нами, к небу взлетел черно-оранжевый сноп. Когда мы проползали мимо, выброшенный из кабины летчик еще горел. Потом мы штурмовали бункер. В нашу сторону стрелял бронепоезд. Осколком задело Вегнера. Не сильно, он остался в строю и продолжал ползти вместе с нами.
Грефа, раненного в ногу позавчера, сменил накануне – невероятно, но факт – хорошо нам знакомый унтерфельдфебель Брандт. Тот самый, из учебного лагеря. Который застрелил Петера Линдберга по приказу капитана Шёнера. Кто тут теперь знал рядового Линдберга и капитана Шёнера? Я и Дидье. Быть может, кто-то из прибывших с нами новобранцев. Если остался жив.
Брандт был в бою словно рыба в воде. Сразу же сориентировался в обстановке и спустя полчаса казалось, что он тут самый опытный и самый главный. Человек войны, муж сил.
Чертов бункер задержал нас на несколько часов. Сколько, не скажу. Быть может, нам повезло. Тем, кто сумел пробиться к станции, пришлось сойтись в рукопашной с матросами и русской пехотой. А мы просто лежали и думали, как справиться с этим дотом. Кому-то не посчастливилось, но тут ничего не попишешь. Августу Бееру прострелили печень, он умер на руках у Штоса.
Из дота плевался огнем пулемет. Пулеметов вокруг много. И пушек, очень много было пушек. Русские зенитки, поставленные на прямую наводку, жгли штурмовые орудия. Красное солнце едва пробивалось сквозь дым. Авиация, боясь ударить по своим, швыряла бомбы по русским тылам. Над головой пролетали с шелестом снаряды наших тяжелых гаубиц.