– Еще раз – удачи, – надсмотрщик, проходя мимо него обратно к воротам, остановился и кивком головы отдал честь.
– Благодарю вас, – отозвался Голицын несколько рассеянно.
– Садитесь, князь, – позвали от кареты. – Вас ждут.
– Куда мы едем? – спросил он, устраиваясь на мягких кожаных подушках.
– К президенту…
Оказалось, что ехать совсем недалеко. В каком-то колодце-дворе они остановились, и некто с фонарем повел его длинным неосвещенным коридором вперед, потом направо, потом по лестнице… Бред, подумал Голицын. Я сплю. Или меня придушили во сне, и это загробная жизнь. Потом отодвинулась решетка, со скрежетом отъехала железная дверь. За ней была еще одна, деревянная. Сопровождающий нажал на кнопку в нише стены – но вместо ожидаемого звонка или топота ног сбегающейся охраны всего-навсего загорелась лампа под потолком.
Это была крошечная комнатка, даже меньше его родной камеры. Стояли четыре легких кресла и круглый столик на одной витой ножке.
– Присаживайтесь, – сказал сопровождающий. – Нас позовут. Юрий Викторович, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
– А я – Евгений Александрович. Турунтаев. В данное время – советник президента по делам внешней политики. На всякий случай на людях называйте меня Джин Норман.
– Сэр Джин Норман?
– Да, конечно, сэр. Как вы предпочитаете общаться: по-русски, по-английски?
– Говорить, думаю, лучше на всякий случай по-английски… а общаться стоило бы по-русски.
– Вы бесконечно правы. Накрытый стол нас ждет по ту сторону двери… а с собой у меня, к сожалению, лишь остатки весьма скверного виски.
– Пусть будут остатки. Вас, очевидно, еще ни разу не освобождали из тюрем.
– Прошу прощения…
Виски оказалось не такое уж скверное. Голицын перевел дыхание.
– Вот теперь, сэр Джин, я готов удивляться чему угодно. Итак, палладийцы захватили власть в Мерриленде?..
– Еще нет. Мы не палладийцы, мы – кейджиберы. Те, против кого вы так эффективно сражались.
– А мне нельзя обратно в тюрьму?
– Можно, наверное… не знаю. Впрочем, сейчас все иначе, чем было три года назад. Похоже на то, что мы с вами оказались по одну сторону.
– И – против кого же?
– Вам имя Леонид Самсон говорит что-нибудь?
– Н-нет… хотя, постойте. Это что-то из театральной жизни… но давно. Весьма давно.
– Да, он был театральным режиссером. Увлекся оккультизмом. И в силу то ли особого таланта, то ли какого-то стечения обстоятельств – приобрел реальную власть над событиями в окружающем нас пространстве. А также – над людьми, попавшими под его влияние. Похоже на то, что сейчас он нащупал доступ… как бы сказать… к командному посту. К штурвалу. И теперь вопрос месяцев, а то и недель…
– И я должен всему этому верить?
– Верить – проще. Любое свое утверждение я могу доказать, но – доказательства потребуют времени, а вот его-то может и не хватить.
– И что: я должен буду этого человека настигнуть, убить?..
– Нет. Боюсь, что это нам уже не под силу. Но мы можем попытаться обмануть его, направить по ложному пути. Впрочем, даже это – не вполне ваша задача. А вам нужно будет лишь отыскать того человека, имя которого вы носили…
– Марина?
– Да.
– И потом?
– Убедить его выслушать нас. Меня. Передать материалы. Как оказалось, даже он не знает всего…
– А почему именно я?
– Потому что только на вас он выйдет сам. Больше ни на кого.
– Очень… очень ненадежно.
Открылась дверь. В дверях стоял Парвис.
– Здравствуйте, князь.
Голицын встал, молча поклонился.
– Я очень рад, что мне удалось разминуться с вами в позапрошлом году, – продолжал Парвис. – Благодаря этому события повернулись так, что я теперь занимаю высший государственный пост Мерриленда, а вмешательство Старого мира в дела Транквилиума полностью прекратилось.
– Что? – не веря ушам, наклонил голову Голицын.
– Можно сказать, что вы одержали полную победу, Юрий Викторович. С точки зрения наших давних отношений, в эту минуту вы принимаете у меня шпагу. Мы капитулировали.
– Разрешите мне сесть, – сказал Голицын. – Боюсь, что я оказался неподготовленным к такому разговору…
Были минуты, когда он молил Бога о милосердной пуле. Был бы голос, он молил бы спецназовцев. Были бы силы, бросился бы на них с кулаками или щепкой, отодранной от ножки кровати – единственным своим оружием. Не мог человек переносить такие страдания…
Особенно – если своими руками подготовил их. Ночи не спал, вкалывал по двадцать часов…
…снаряды раскалывались, как переспелые арбузы, вздымая тучи земли и песка – пополам с ипритом. Танк, на броне которого Алик был распят, прошел через такое облако – просто потому, что не мог не пройти.
Иприт вонял гнилым чесноком.
Минут через двадцать – началось…
Должно быть, повезло, что руки были привязаны – иначе выцарапал бы глаза.
И хорошо, что разбили нос – иприт не попал в носоглотку. Может быть, поэтому сейчас было чем дышать.
Лишь бы продержались немного еще легкие…
Кашель убивал. Кашель просто убивал.
Алику в минуты просветления сознания казалось, что он подобно мячу – надут тугим и спертым воздухом. В минуты помутнения – хотелось пробить дыру в груди… для этого он, собственно, отломал щепку. Это потребовало такой затраты сил, что дальнейшее не слишком отличалось от смерти.
Потом откуда-то появился седой старичок, который долго и горестно осматривал Алика, охал, вздыхал, а потом засучил рукава и стал ковыряться чем-то у его локтя. Казалось, он пальцем пытается продавить кожу… Потом у локтя стало горячо, а еще чуть позже – в голове застучало, но легко – и неожиданно появилась возможность вдохнуть и выдохнуть, вдохнуть и выдохнуть… Конечно, прошло несколько часов, и вновь его надуло, накачало до звона, до темного гудения, но – надежда уже поселилась…
И вновь появлялся старичок, вновь текло горячее из руки…
Боже, как тяжело. Как тяжело, Боже. Зачем ты позволил мне заниматься этим?
И все, которые умерли, умерли в таких вот муках… это я убил их. Это я их замучил. И ни один из них не заслужил этого. Они не успели сделать ничего плохого… только пришли сюда. Как и я. Они выполняли приказ…
А я убил их. Они умирали молча – у них не было голоса. Они умирали во тьме – многим иприт выел глаза. Язвы проникали до костей, мясо отваливалось. И – легкие забивало отеком…
Я все это знал сразу. Знал, как они будут умирать. И – готовил эту смерть…