– Майор Пигулевский? – спросил тот, кто вошел первым – их было двое. – Здравствуйте, с прибытием. Лейтенант Зайцев, лейтенант Проценко. Поручено вас встретить.

– Что-то случилось? – насторожился Пигулевский. Тон у лейтенанта Зайцева был приветливый, но напряженный.

– Ничего не случилось. Имеем приказ генерал-майора Скобликова поступить в ваше распоряжение.

– Ого! Значит, командует опять он?

– Так точно.

– Понятно… – Пигулевский опустился на стул. – Ладно, ребята. Раз уж вы такие лейтенанты, то раздобудьте мне пристойный билет до станции Ерофей Павлович. Не тряся удостоверениями, естественно.

– Сделаем, товарищ майор, – Зайцев улыбнулся. – У меня корочки железнодорожника есть… – он сунул два пальца в карман, извлек темно-зеленое удостоверение и развернул его.

Пигулевский непроизвольно устремился взглядом на документ, где все было по форме, только вместо фотографии изображен был огромный член, – а в это время второй лейтенант сделал короткое движение – и Пигулевский ослеп от белой вспышки в затылке. Лейтенант поймал его за плечи, рывком посади прямо и в два приема – с первого раза соскользнула рука – свернул ему шею.

Расшифровав депешу, Кондратьев надолго задумался. Означать это все могло только одно: оперативная активность сводится на ноль, следы подчищаются. И – ликвидируются свидетели…

По-настоящему в это не вверилось, однако – вот он, приказ. Отданный пока что ему. Попытки проникновения на территорию СССР пресекать решительным образом, огонь открывать без предупреждения. То есть: любой идущий сюда из Транквилиума должен быть уничтожен. Та-ак. Круто берете…

В теневом Магадане был мотоцикл, пронесенный в свое время по частям и собранный. Двое суток Кондратьев носился по запыленному донельзя городу и сжигал все открытые и латентные проходы. Кокаин попадал в нос, в легкие – он не чувствовал времени, не терял сил; был азарт и погоня за самим собой.

Когда он вернулся домой, Тоня была уже там – с полураспакованным чемоданом.

– Только попробуй выгнать, – сказала она грозно и жалобно.

– Выгнать? – он все еще внутренне звенел от наркотика. – Тебя – выгнать? Не дождетесь! Слушай, Тонька, ты вот хотела отсюда уехать…

– Хотела, – изменившимся голосом сказала она.

– Тогда – прямо сейчас. Я не знаю, понравится ли тебе там, но мне все равно придется уезжать, потому что здесь меня убьют.

Она не спросила – кто убьет, за что. Стала бросать вещи в чемодан – молча, закусив губу.

Они прошли через последний оставшийся проход, и Кондратьев сжег его за собой. Тоня была потрясена и напугана. Он вел ее за руку и изумлялся, какая эта рука тонкая.

В Порт-Элизабете был вечер, шел дождь. Они стояли на заднем дворе почтового склада.

– Юра, где мы? – прошептала Тоня.

– Дома, сказал он.

В Коммерческой гавани был пустынно. Многие дома стояли забитые. Хлюпало под ногами. Кого-то негромко били в переулке. В дверь под светящейся тигриной маской они вошли. Тоня опустилась на краешек стула, Кондратьев подошел к стойке.

– Добрый ли вечер сегодня, папаша Стив? – спросил он одноглазого, в черном платке и с серьгой в ухе, трактирщика.

– Вечер как вечер, – неприветливо откликнулся тот. – Пиво берите, пиво хорошее, а из еды – только фасоль.

– Я ищу Черного Тигра, – сказал Кондратьев.

8

Столы для матросов накрывали во дворе, для офицеров – в зимнем саду. Сайрус в жизни не видел таких зимних садов. Управляющий, Готтлиб Фридрихович Берг, несколько суетливо развлекал гостей. Велеть ему сплясать «казачка» – спляшет, подумал Сайрус и скривился от неодобрения к себе.

Не стоило смеяться над господином Бергом. Он привез откуда-то старушку-травницу, и та в два дня не то чтобы до конца – но хорошо подлечила глаза Сайруса. Господин Берг организовал доставку воды из каких-то особо чистых родников, и теперь Сайрус мог быть спокоен за котлы. Наконец, господин Берг кормил и поил весь экипаж – и как кормил! Взять этот обед: холодная поросятина с хреном, грибной суп, гренки и маленькие пирожки с зеленью, разварная рыба-парус, молодой картофель с маслом, крабовое суфле, жареные под гнетом куры, ягодный пунш, мороженое…

И – вовсе не потому, что боится пушек крейсера! Он и помыслить не может, наверное, что эти вежливые моряки могут вдруг ни с того ни с сего начать стрелять по живым людям. Нет, просто – такой характер…

А после обеда, присаживаясь выкурить трубочку с гостем, управляющий непременно вновь заведет разговор об интернировании. Разве может быть война между разумными людьми, скажет он. Его сиятельство граф Никита Семенович настоятельно предлагает свое гостеприимство, вот опять от него письмецо привезли. Куда вы пойдете, зачем? Сумятица кончится сама…

Милый, милый господин Берг! Ах, если бы так легко: доброй кухней, добрым табачком, добрым словом – хоть что-то решалось… Знаете, как это было? Меня вывели на задний двор тюрьмы. Без мундира, со связанными руками. Стояла пьяная матросня с винтовками. Я подумал: все. Но получилось еще страшнее. Вывели старика и молодую женщину с ребенком на руках. Потом притащили подростка. Он был избит так, что не мог ходить. Старик поддерживал его. Женщина кричала, чтобы не трогали детей. Матросы начали палить – беспорядочно, не целясь – и долго убивали этих четверых. Потом мне сказали, что это была Дайана Аллен, жена мятежного – или сохранившего верность присяге? – контр-адмирала, его дети – и брат отца. Все родственники. Нашли, не пощадили. И объяснили очень доходчиво, что то же самое будет и с моей Светти, с Биллом, с Констанс, с племянниками… Понимаете, даже сестре, которая мне сделала очень много плохого, даже племянников, которые… впрочем, это неважно… я их не могу отдать. А что касается жены и сына… не знаю, поймете ли вы меня…

Поймете, конечно.

Все, что угодно, кроме плена.

Живые голоса высоких дородных девок летали за оком…

Каждое утро и каждый вечер он делал очередную попытку вернуться, и неизменно – вязкая, тошнотная, убивающая всякую отвагу боль отбрасывала его назад, и оставалось только лежать, сжав до скрежета зубы, слушать, как остывает сердце, и смаргивать капли пота и слез. Рана была плоха, гноилась, перевязывать было практически нечем: от рубашки Дэнни, годившейся на бинты, уже почти ничего не осталось. От них самих почти ничего не осталось: два скелета тащили третьего. Роняли, падали сами, поднимались, тащили. Падали, роняли…

В какое-то утро – тело исчезало, быстро и неодолимо, но дух, освобождаясь, обретал особую, неведомую до сих пор ясность – Глеб вдруг ощутил себя просто умирающим солдатом, который точно знает, что враг разбит, но сам умрет прежде и не увидит торжества… он был самым простым солдатом, вчерашним школьником, убитом на высоком мосту – и никакие роковые знания не отягощали его, никакая миссия не ждала, никто не возлагал на него надежд, и даже мать и отец не заплачут о нем, разве что нежная женщина – но и она чужая жена, она утешится…