– По-моему, что-то похитили – прямо с тела.
– Ограбление!
– Из того, что обронил в разговоре герцог, я заключил, что это необычное ограбление. Исчез секретный документ или нечто вроде.
– Шпионы!
– Именно. – Клэй лениво поглядел на Пайпера. – Похоже, снова не по вашей части? Нечто вроде современной версии рыцарей плаща и кинжала, знаете ли.
Пайпер чуть не подпрыгнул. Эти слова едва ли не дословно повторяли сказанную им Готту глупость. Слегка засуетившись, он начал доставать свои бритвенные принадлежности.
– Интересно, – рассеянно произнес он, – чьих же это рук дело?
– Не моих, – ответил Клэй.
* * *
Дэвид Маллох опустил затекшие ноги с низкой табуретки на пол, когда рядом с ним поставили небольшой поднос. Слуга безо всякого любопытства поглядел на нетронутую постель: не было ничего удивительного в том, что в ту ночь никто не сомкнул глаз. Затем он подошел к окну, отдернул шторы и поднял жалюзи. Он вышел через другую дверь, и вскоре послышался шум воды. В спальню медленно вплыло облачко пара. Маллох не шевелился. Его руки лежали, как у фараона, на подлокотниках кресла. Его рот казался вытесанным из базальта. Его глаза смотрели прямо перед собой, как у статуй, взирающих на Карнак или Мемфис.
Слуга вышел из ванной и направился к двери.
– Завтрак в обычное время, сэр.
Маллох наклонил голову, и слуга ушел. Долгое время в комнате не раздавалось ни звука – лишь рядом журчала вода. Вскоре Маллох, неподвижно смотревшие в окно, как на пустынный горизонт, перевел с него взгляд. Он с некоторым трудом поднялся на ноги, затекшие после многочасового сидения, и медленно пересек комнату. Из центра белой жалюзи, четко очерчиваясь на свету, свисал тонкий шнур и шелковая кисточка. Он взял шнур в руки, закрутил его и вставил головку кисточки в образовавшуюся петлю. Головка жутковато изогнулась: это был человечек, которого он держал подвешенным в крохотной шелковой петле. На какое-то мгновение его губы чуть сжались. Затем он слегка подбросил кисточку вверх, и она приняла свое обычное положение, повиснув вертикально. Он развернулся и торопливо прошел в ванную.
И примечай, как на приманку лжи
Ты рыбку истины поймаешь. Так
Мы, люди с толком и умом, умеем
Обходами за скрытым переулком,
Проселками пройти в село.
Эплби снова стоял на задней сцене. Он знал, что здесь таится ключ к разгадке тайны. Как только он уходил с этого места, он всегда ощущал опасность заблудиться в лабиринте незначительных и второстепенных деталей. Здесь в четвертой сцене третьего акта любительской постановки «Гамлета» погиб лорд Олдирн. Это являлось единственным фактом, все остальное представляло собой предположения и догадки. И этот факт обладал чрезвычайной притягательностью. Начать хотя бы с того, что он представлял собой аномалию – такую же аномалию, как почти любое преступное деяние на памяти Эплби. А место преступления и жертва – Скамнум и лорд-канцлер Англии – придавали ему оттенок, несвойственный полицейским сводкам, и создавали вокруг него ореол значительности, дававший пищу воображению.
Но в первую очередь внимание привлекала «техника исполнения». Что можно заключить из необычного способа совершения преступления? Необычное место действия, драматический момент – являлись ли они, так сказать, некими структурными элементами убийства Олдирна или же просто декорацией? Готт говорил об ощущении того, что за трагедией скрывается некто одержимый страстью к театральности, настолько поглощенный стремлением к созданию броских эффектов, что оно преобладало над любыми рациональными мотивами убийства. Разумеется, трудно отрицать, что во всех обстоятельствах, сопутствовавших трагедии, присутствовал некий показной элемент. Угрожающие послания предшествовавших спектаклю дней можно интерпретировать лишь как прелюдию к мелодраме, пролог к мелодраме, затевавшейся внутри скамнумской постановки «Гамлета». И постановка эта, очевидно, сама по себе была более мелодраматична, нежели современные прочтения «Гамлета» в большинстве своем. Демонстрация насилия… а затем демонстрация насилия во время демонстрации на сцене.
Демонстрация насилия… Глубокой ночью Готт обозначил ее контекст – реплики Марцелла в тот момент, когда стража пыталась остановить призрак отца Гамлета:
Мы оскорбили королевский призрак.
Мы удержать его хотели силой,
А он мечу, как воздух, недоступен,
И наш удар – лишь злое оскорбленье.
С Шекспиром трудно спорить, вдруг подумал Эплби, и на мгновение припомнил когда-то виденную им потрясающую вступительную сцену, в которой исполненный скепсиса молодой Горацио сталкивается с жутким привидением, разгуливающим ночью по стенам Эльсинора:
Ну что, Горацио? Ты дрожишь и побледнел.
Что ж, эта тень не больше, чем фантазия?
Больше, чем фантазия… Вот следующая загвоздка. Скрывалось ли за способом, которым был убит Олдирн, нечто большее, нежели стремление к театральности? Произошло ли убийство именно так, как по какой-то причине должно было произойти? Согласно всем вероятным версиям, кроме одной – версии с Коупом «наверху», – преступление сопровождалось чрезвычайным риском. Являлась ли эта рискованность избыточной, принимаемой, можно сказать, ради потехи? Или же, исходя из тщательного расчета, риск принимался как необходимый для достижения некой особой цели? Свидетельством этому стало убийство Боуза. Ведь убийца Боуза с безумной бравадой тащил тело своей жертвы по длинному коридору, зная, что его в любой момент могут обнаружить, с целью напоказ бросить его у порога комнаты Олдирна, где в тот момент находился Эплби. Боуза почти наверняка убили потому, что он знал все или почти все. Это было тщательно рассчитанное убийство. Но к быстрым и решительным действиям добавился штришок сенсационности: тело с большим риском волокли, по-видимому, ради того, чтобы насладиться сиюминутным эффектом. В таком случае мог ли в убийстве Олдирна присутствовать похожий смешанный мотив? Являлось ли само преступное деяние осознанным, направленным на достижение некой практической цели, а риски, сопровождавшие специфическую «манеру исполнения», принимались для создания дополнительного мелодраматического колорита? Или же мелодрама являлась целью сама по себе, являлась ли театральность единственным мотивом? Стало ли преступление результатом некоего жуткого эстетического эксцесса?
Третья и последняя наиболее вероятная мотивация состояла в том, являлось ли убийство Олдирна продуманным от начала до конца? Объяснялись ли все риски холодным расчетом? Эплби считал, что именно эти вопросы составляли существо дела. В таком случае как быть с документом?
Представлялось очень трудным связать рассматриваемые им факты с какими-либо «поползновениями» на бумагу Пайка и Перча. Шпионы, как он согласился с Готтом, не делают свою работу под аккомпанемент посланий с угрозами. Они редко стреляют, они еще реже стреляют в известных политиков. Разумеется, они не стреляют в обстоятельствах, когда их шансы на успешное похищение чрезвычайно невелики. Если даже шпионы вскрыли сейф в комнате Олдирна и, ничего там не обнаружив, решили, что нужную им бумагу он носит с собой – даже тогда, если предположить, что они решатся на крайние меры, они едва ли бы стали стрелять в то время и в том месте, где убили Олдирна. Это означало обречь себя на страшный риск в зале, который могли сразу же изолировать, как банковское хранилище. И не существовало никаких причин предположить, что именно шпионы взломали сейф Олдирна. Как выяснилось, взломанными оказались три сейфа, и, по всей вероятности, это было делом рук Счастливчика Хаттона. И в самом деле – Эплби вновь вернулся к этому – не было никаких причин предположить присутствие шпионов, кроме перехваченного сообщения, о котором доложил Хильферс. За исключением этого, шпионская версия основывалась только на первых подозрениях герцога. Эти подозрения имели под собой почву, но не подтверждались никакими четкими доказательствами, кроме вскрытого сейфа и безрезультатного осмотра тела Олдирна. А когда документ обнаружился, будучи надежно спрятанным, подозрения эти сошли на нет. Готт вновь сделал их состоятельными своей потрясающей гипотезой о фотографической памяти Боуза. Затем герцогиня своим рассказом отвергла подобную возможность: Боуз не был шпионом, такие шпионами не становятся. После этого возникли другие подозрения: подозрения герцога по поводу Джервейса и подозрения Коупа и Меркаловой по поводу Дианы Сэндис. Но если мисс Сэндис – а это казалось почти невозможным – ухитрилась скопировать документ прежде, чем его обнаружил Боуз, ей впоследствии пришлось уничтожить свои заметки, так что ничего страшного не случилось. Кроме того, существовало в высшей степени здравое объяснение ее поведения, которое Эплби, кое-что знавший о рекламщиках, сразу принял как правдивое. Что касается Джервейса и Меркаловой, то их история являлась вполне правдоподобной, хотя и предосудительной с моральной точки зрения. Единственное, что здесь заставляло Эплби призадуматься, – это то, что он туманным полунамеком упомянул об этом в разговоре с Готтом.