Каттагус пожал своими костлявыми плечами.
– Из Рейнтри хорошие новости дойдут дня за три, плохие – за два. Совсем плохие... ну, об этом мы можем не тревожиться. Ладно, отправляйтесь по постелям, девоньки. – Старик показал пример, нырнув в свой шатер, пыхтя и отдуваясь. Нарочно, подумала Фаун.
Сарри покачала головой, бессознательно копируя своего раздраженного дядюшку, и вернулась к своему жилищу и своим спящим детям. Фаун медленно побрела к тесному шатру Блуфилд.
Она покорно улеглась, но о том, чтобы снова заснуть, нечего было и думать. Повертевшись некоторое время в постели, Фаун снова поднялась, достала веретено и пучок волокон кидальника и вышла наружу, чтобы в лунном свете, усевшись на свой любимый высокий пень, заняться делом. По крайней мере, так она могла извлечь какую-то пользу из своей бессонницы. Золотые бусины на браслете при движении постукивали ее по руке, и обычно это успокаивало, но сегодня Фаун казалось, что чьи-то пальцы выбивают дробь, вызывая смятение и неуверенность.
Фаун жалела, что не способна наложить защитное заклятие на нить, из которой будет соткана материя для штанов, как это вроде бы умели делать женщины из Стражей Озера. Она могла спрясть крепкую нить, соткать из нее прочную ткань, сделать надежные двойные швы. Она могла вложить в работу всю душу, но это даст всего лишь обычную защиту телу, какую дает любая одежда.
«Недостаточно».
Все те же смятение и неуверенность...
Ох, еще три дня, пока появятся новости.
«До чего же мне не по нраву такое ожидание!»
Бессилие и тревога были гораздо мучительнее, чем Фаун ожидала, она чувствовала себя совершенно выбитой из колеи.
«Сарри и Каттагусу ожидание нравится не больше, чем мне, это ясно, но ведь они не злятся по этому поводу, верно?»
Ее собственное беспокойство было таким угнетающим просто потому, что она к нему не привыкла. Фаун неожиданно почувствовала, что начинает лучше понимать угрюмость Стражей Озера. Заверения, которые она давала Дагу перед его отъездом, казались теперь неподобающе несерьезными и ну, если не глупыми, раз уж Даг запретил ей так о себе говорить, то несомненными проявлениями невежества.
«И теперь мне приходится учиться... опять. Преодолевать смятение и неуверенность».
Если Даг погибнет в дозоре... Взгляд Фаун скользнул по тесьме у нее на запястье, дававшей уверенность в том, что он еще жив, так что мысль о его смерти была, слава богам, только теоретической, и Фаун могла себе позволить обдумать такую возможность.
«Если с ним что-то случится, что будет со мной?»
Как ни привлекателен был лагерь Хикори, Фаун знала, что корней здесь у нее нет. Хотя соплеменники Дага едва ли вышвырнули бы ее босой и голой, она не сомневалась, что Громовержец немедленно отправит ее обратно в Вест-Блу, да еще скорее всего в сопровождении дозорного, чтобы убедиться в ее прибытии туда. Таково, должно быть, его представление об ответственности. Но теперь и в Вест-Блу у Фаун не было корней: она оборвала их, пусть и с болью и угрызениями совести. Оборвала дважды... Делать это третий раз ей совершенно не хотелось. Если нельзя будет остаться в лагере, а возвращаться домой она не захочет...
То, что эта мысль показалась Фаун не такой уж пугающей, было, пожалуй, показателем того, как изменилась она за последний мучительный год. Существовал же еще и Глассфордж. Существовали Серебряные Перекаты за рекой Рейс, еще более привлекательный город, по словам Дага.
Существовал целый мир возможностей для вдовы, которая не была соломенной, женщины решительной и сообразительной. Фаун была практична. Она теперь знала, как ходить по незнакомым дорогам, – добралась же она до лагеря Хикори. Ей не было нужды цепляться за Дага, как утопающая хватается за единственную ветку, чтобы ее не унесло потоком.
Все, казалось, чего-то хотели от Дага. Громовержец хотел, чтобы он оставался дозорным. Его мать желала, чтобы он доказал превосходство крови его рода, чтобы, наверное, подтвердить собственную значимость. Его брат Дор хотел, чтобы Даг ничем не выделялся, не отвлекал его от работы, покорно следовал правилам, чтобы братом можно было пренебрегать. Фаун не была уверена в том, что ей самой следует добавить к этому списку: она определенно хотела, чтобы Даг стал отцом ее детей, но этого же, похоже, хотел и сам Даг, так что такое желание, может быть, и не следовало считать обузой для него. Неужели никто не хотел, чтобы Даг оставался просто Дагом? Без всяких оправданий его существования, просто чтобы он был, как молочай или водяные лилии или... или летняя ночь, освещенная светлячками.
«Потом, оказавшись в каком-нибудь очень засушливом месте, мне удавалось выжить благодаря воспоминанию о том часе».
Тут Фаун пришлось перестать прясть – мешала серебристая пелена перед глазами. Она провела рукой по горячим векам, чтобы стереть ее. Потом еще раз... Потом Фаун просто позволила слезам капать из глаз, уткнувшись головой в колени и прижимая тесьму ко лбу. Прошло много времени, прежде чем ей удалось успокоить дыхание.
«Сердце мое, мой лучший друг, мое утешение – в какую беду ты попал на этот раз?»
Рука под тесьмой все еще пульсировала, хотя уже слабее. Жив да, однако... Фаун могла быть просто крестьянкой без всякого намека на Дар, она могла быть во всех отношениях глупа; она могла не подозревать о тысячах уловок Стражей Озера, но в одном она была совершенно уверена.
Произошло что-то плохое. С Дагом что-то случилось.
Перед закрытыми глазами Дага плавало что-то красное, а не черное. Где-то снаружи был свет, то ли занимающийся рассвет, то ли согревающий огонь. Любопытства по поводу того, что именно, не хватало для того, чтобы заставить Дага поднять тяжелый груз, в который превратились его веки.
Даг помнил перепуганные голоса, помнил, как подумал, что должен встать и устранить причину этой паники, в чем бы она ни заключалась. Да, должен... Кто-то что-то кричал про Утау и о том, что Рази – ну конечно, это должен был быть Рази – пытается воздействовать на Дар своего напарника. До него доносился голос Мари, резкий и испуганный: «Постарайся проникнуть! Проклятие, не хватало еще нам потерять командира!» Разве Громовержец здесь? Когда он прибыл? Кто-то еще простонал: «Не могу! Он слишком крепко закрыл свой Дар!», а потом: «Не могу... Боги, как же больно...» – и снова Мари: «Если больно тебе, подумай, каково ему!» В раздраженном голосе Мари не было ни капли симпатии, и Даг посочувствовал ее жертве, кто бы это ни был. Чьи-то судорожные вздохи: «Не могу, не могу, прости...» Тут испуганные голоса стихли, и Даг этому порадовался. Может быть, они все уйдут и оставят его в покое.
«Я так устал...»
Даг вздохнул и пошевелился; его глаза открылись сами собой. Ветви полузасохшего дерева четко рисовались на фоне бледной голубизны утреннего неба. Сбоку плясали оранжевые языки большого костра, распространяющего восхитительное тепло. И рассвет, и пламя: вот как решалась загадка. С другого бока между Дагом и небом возникло лицо Мари, и ее сухой голос произнес: