Харальд и сам еще не решил, но тут испытал порыв вдохновения.
– В Кирстенслот, – заявил он. – Там живет Тик Даквитц. Только не говори отцу. Не хватало, чтобы он туда заявился.
– Старик Даквитц может сообщить ему.
«Да, такое возможно, – согласился про себя Харальд. – Респектабельный папаша Тика вряд ли станет сочувствовать беглецу – поклоннику буги-вуги и осквернителю сторожевых немецких постов. Пожалуй, надо устроиться в развалинах монастыря. Там ведь спят сезонные рабочие, и я смогу».
– Поселюсь в старом монастыре. Отец Тика и не узнает, что я там.
– А есть что будешь?
– Поищу работу на ферме. Там нанимают студентов на лето.
– Тик, надо полагать, еще в школе.
– Его сестра мне поможет.
– Да, Карен. Я знаю ее, она пару раз встречалась с Поулем.
– Всего пару раз?
– Да. А что, она тебе нравится?
– Сдается мне, она не в моей лиге.
– Пожалуй, да.
– А что произошло с Поулем? Если точно?
– Это был Петер Флемминг.
– Петер! – удивился Арне.
– Он приехал на машине, набитой полицейскими, искал Поуля. Тот попытался смыться на своем «тайгер моте», и Петер в него выстрелил. Самолет загорелся и рухнул.
– Господи милосердный! Ты сам это видел?
– Сам – нет, но видел один из моих механиков.
– Мадс рассказал мне кое-что, но подробностей он не знает. Значит, Поуля убил Петер Флемминг… Ну и ну…
– Ты не распространяйся особенно, не то попадешь в переделку. Они тут пытаются представить это как несчастный случай.
– Да, конечно…
Харальд отметил, что Арне не сказал, с чего это полицейские явились за Поулем. И Арне наверняка заметил, что Харальд его об этом не спрашивает.
– Дай мне знать, как устроишься в Кирстенслоте. Позвони, если что нужно будет.
– Спасибо.
– Удачи тебе, малыш.
Не успел Харальд повесить трубку, как в комнату вошел отец.
– И что ты тут, любопытно, делаешь?
Харальд поднялся из-за стола.
– Если хочешь, чтобы я заплатил за телефонный звонок, возьми у Сейра мое жалованье за полдня работы.
– При чем тут деньги? Я хочу знать, почему ты не в магазине.
– Галантерея не мой удел, отец.
– Ты не можешь знать, в чем твой удел.
– Вероятно, ты прав.
С этими словами Харальд вышел из комнаты, спустился в мастерскую и разжег огонь под бойлером своего мотоцикла. Дожидаясь, когда появится пар, сложил в коляску брикеты торфа. Трудно сказать, сколько их понадобится, чтобы добраться до Кирстенслота, поэтому он забрал все, а потом вернулся в дом за чемоданом.
Отец ждал его в кухне.
– И куда ты собрался?
– Я бы предпочел не говорить этого.
– Я запрещаю тебе покидать дом.
– Ты больше не можешь мне ничего запретить, отец, – спокойно отозвался Харальд. – Ты отказался меня поддерживать. Ты делаешь все, чтобы я не смог получить образование. Боюсь, ты утратил право распоряжаться мною.
Пастора как громом поразило.
– Но ты должен сказать мне, куда направляешься!
– Нет.
– Почему же?
– Если ты будешь знать, где я, можешь помешать мне осуществить мои планы.
Пастор выглядел так, словно его ранили в самое сердце. Харальд от души пожалел его. Ни о каком мщении он не думал: видеть отца уязвленным не доставляло ему радости, – но Харальд боялся, что, выказав сострадание, погасит свой запал и его уговорят остаться. Повернувшись к отцу спиной, он вышел из дома. Привязав чемодан к багажнику, вывел мотоцикл из мастерской.
Мать, подбежав через двор, сунула ему сверток.
– Это тебе поесть, – сквозь слезы пробормотала она.
Он положил сверток в коляску, к торфу, и сел за руль.
Мать обхватила его руками, прижала к себе.
– Отец любит тебя, Харальд! Ты понимаешь это?
– Да, мама. Думаю, да.
Она поцеловала его.
– Дай мне знать, что у тебя все в порядке. Позвони… или открытку отправь.
– Хорошо.
– Обещай!
– Я обещаю.
Она разжала объятия, и он уехал.
Петер Флемминг раздевал жену.
Она безучастно стояла перед зеркалом, теплокровная статуя бледной прекрасной женщины. С запястья он снял часы, с шеи – бусы, потом терпеливо расстегнул все крючки, на которые застегивалось платье. Неловкие мужские пальцы, натренированные долгой практикой, привычно выполняли свою работу. На боку, с неодобрением заметил он, был мазок, словно она коснулась чего-то липкого и вытерла руку о себя. Такая обычно чистюля. Осторожно, чтобы не помять прическу, он через голову стянул с нее платье.
Инге сегодня была такая же хорошенькая, как в тот раз, когда он впервые увидел ее в белье. Но тогда она улыбалась, говорила ласковые слова, на лице у нее было написано желание и, совсем чуть-чуть, страх. Сегодня лицо не выражало ничего.
Он повесил платье в шкаф, потом снял с нее лифчик. Грудь полная и круглая, соски такие бледные, что почти неотличимы от кожи. Он сглотнул и постарался не смотреть на них. Усадил Инге на стул у туалетного столика, снял с нее туфли, отстегнул чулки, скатав, снял их, расстегнул подвязки, которыми они держались. Снова поставил ее на ноги, чтобы снять трусы. Желание разгорелось сильней, когда Петер увидел светлые завитки волос между ногами. Он почувствовал отвращение к себе.
Петер понимал: если бы захотел, он мог бы спать с ней как с женой. Инге лежала бы смирно и воспринимала все с той же пассивностью, с какой относилась ко всему, что с ней делали. Но он не мог себя заставить. Попытался однажды, вскоре после того как привез ее из больницы, говоря себе, что, возможно, это разожжет в ней искру сознания, но сам стал себе противен и почти сразу прекратил. Теперь желание вернулось, и приходилось бороться с ним, хотя он и знал, что если пойти у него на поводу, легче не станет.
Недовольный собой, злобным жестом он бросил вещи Инге в бельевую корзину. Она не сдвинулась с места, когда Петер открыл ящик комода и достал оттуда ночную рубашку из белого хлопка, вышитую цветочками, – подарок свекрови. В своей наготе Инге выглядела так невинно, что желать ее было все равно что испытывать похоть к ребенку. Он вставил ее голову в ворот, продел руки в проймы рукавов, расправил рубашку на спине. Глянул через плечо Инге в зеркало. Рисунок в цветочек ей шел, выглядела она очаровательно. Показалось даже, что на губах у нее мелькнула тень улыбки, но вернее всего именно показалось.