Сэр Джон Дилл возглавлял имперский Генеральный штаб, то есть из военных был информирован лучше всех.
– По предварительным данным разведки, в СССР вторглась трехмиллионная армия.
– Трехмиллионная?!
– Наступление развернуто по линии фронта в две тысячи миль. Северная группа войск идет на Ленинград, центральная – на Москву, южная – на Украину.
У Дигби закружилась голова.
– О Господи… Это что, конец, сэр?
Черчилль затянулся сигарой.
– Не исключено. Многие думают, что русским не победить. Пока они проведут мобилизацию… При поддержке с воздуха танки Гитлера уничтожат Красную армию за пару недель.
Дигби еще не видел премьера таким расстроенным. Обычно при дурных новостях Черчилль становился только драчливей и всегда был готов ответить на поражение атакой, но сегодня выглядел совершенно изношенным.
– Хоть какая-то надежда есть? – спросил Дигби.
– Есть. Если русские продержатся до конца лета, все может поменяться. Русская зима в свое время укротила Наполеона. Может, и Гитлера победит. Три-четыре ближайших месяца решат все дело.
– Что вы собираетесь делать?
– Сегодня в девять вечера я выступаю по Би-би-си.
– И скажете, что…
– Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы помочь России и русскому народу.
Дигби уставился на него.
– Непростая задача для убежденного антикоммуниста…
– Мой дорогой Хоар, если Гитлер вторгнется в ад, я, приведись мне выступить в палате общин, благожелательно отзовусь и о дьяволе.
Дигби улыбнулся, не исключая, что эту фразу Черчилль заготовил для своего выступления по радио.
– Но есть ли у нас средства, чтобы помочь?
– Сталин попросил меня начать бомбардировки Германии. Он рассчитывает, что это вынудит Гитлера отвлечь часть авиации на защиту фатерланда. Таким образом, ослабится его наступательная мощь и у русских появится шанс.
– И вы собираетесь это сделать?
– У меня нет выбора. Я отдал приказ о бомбардировке на следующее полнолуние. Это будет самая крупная операция с начала войны, самая крупная в истории человечества. С участием более пяти сотен бомбардировщиков. Это больше чем половина наших сил.
Похолодев, Дигби подумал, что скорее всего в операции будет задействован его брат…
– Но если потери будут такого масштаба, как прежде…
– Мы понесем невосполнимый урон. Потому-то я вас и пригласил. У вас есть ответ на мой вопрос?
– Вчера я внедрил агента в Данию. Ее задача – добыть фотографии радарного устройства на Санде. Это и станет ответом на ваш вопрос.
– Да уж, пожалуйста. До налета осталось шестнадцать дней. Когда вы рассчитываете получить фото?
– В течение недели.
– Хорошо. – Черчилль дал понять, что разговор окончен.
– Благодарю вас, премьер-министр.
– Не подведите меня, – произнес Черчилль в спину уходящему Дигби.
* * *
Хаммерсхус расположился на северной оконечности Борнхольма. Замок на холме, что глядит через море на Швецию, когда-то служил сторожевым постом от соседских набегов. Хермия катила по тропке, вьющейся по каменистому склону, и раздумывала о том, не окажется ли сегодняшний день бесплодным под стать вчерашнему. Светило солнце, от езды на велосипеде она согрелась.
В замке, выстроенном где из кирпича, где из камня, уцелели только стены, печально напоминающие о семейной жизни, которая когда-то кипела здесь: огромные закопченные камины открыты всем ветрам, холодные каменные подвалы, где хранились яблоки и эль, разбитые лестницы, ведущие в никуда, узкие окна, через которые когда-то смотрели на море дети.
Приехала она рано, никого еще не было. Судя по вчерашнему дню, еще час-другой сюда никто не придет.
«Ах как же это будет, если Арне сегодня появится», – думала она, толкая велосипед под арки входа, по поросшим травой мощенным камнем полам.
Раньше, перед вторжением, они с Арне в Копенгагене были блестящей парой, душой компании молодых офицеров и хорошеньких девушек из приличных семей: вечно на вечеринках и пикниках, на танцах или спортивных состязаниях, под парусом, в седле или в автомобиле, который мчится на пляж. Теперь, когда те дни остались в прошлом, Хермия ощущала беспокойство: не стала ли она для Арне просто воспоминанием? По телефону он сказал, что по-прежнему любит ее, но ведь они не виделись целый год… Даже больше года…
«Как я ему покажусь? Прежней или изменившейся, подурневшей? Понравится ли ему, как раньше, запах моих волос, вкус моих губ? Как знать, как знать…» – с тоской размышляла она.
За вчерашний день Хермия осмотрела здесь все, что можно, и развалины перестали ее интересовать. Она прошла на сторону замка, что смотрела на море, прислонила велосипед к стене и обратила взгляд к берегу, о который бились, далеко внизу, волны.
– Привет, Хермия, – окликнул ее знакомый голос.
Вздрогнув, она обернулась. Арне! Улыбаясь, он шел к ней с широко распахнутыми руками. Оказывается, ждал за башней. Волнений как не бывало. Хермия бросилась к нему и обняла крепко-крепко.
– Что такое? – удивился он. – Что ты ревешь?
Тут она и сама поняла, что плачет: слезы катились по лицу, грудь сотрясалась от рыданий.
– Я так счастлива… – пробормотала Хермия.
Арне принялся целовать ее мокрые щеки. Крепко, до боли, Хермия обхватила ладонями его голову, сильно-сильно сжала пальцами виски, словно стараясь доказать себе, что это не сон. Уткнулась лицом в его шею, вдыхая запах армейского мыла, бриллиантина, авиационного керосина… В снах запахов не было.
Эмоции захлестывали ее, но понемногу в восторг и счастье вкралось что-то еще. Ласковые поцелуи стали голодными, требовательными, нежные ласки – жадными. У Хермии подломились колени, и она опустилась на траву, увлекая за собой Арне. Повозившись с пуговицами, расстегнула форменные брюки, чтобы чувствовать его как должно, а потом нетерпеливо и неохотно разорвала объятия, чтобы стянуть с себя и отбросить белье. Мельком подумалось, что их увидит всякий, кто вздумает осмотреть замок, но Хермия тут же забыла обо всем, отвечая на страстный поцелуй. Она знала, что позже, когда это безумие уйдет, у нее сердце будет останавливаться при одной мысли о том, какому риску они себя подвергают, но сейчас ей было на все наплевать.
Арне вошел в нее, и Хермия ахнула, а потом обхватила его руками-ногами, с ненасытной жадностью прижимая живот к животу, грудь к груди, лицо к шее. Но потом и это прошло, когда она сосредоточилась на остром наслаждении, которое зародилось, маленькое и жаркое, как далекая звезда, понемногу разрастаясь, все больше и больше заполняя ей тело, пока оно не взорвалось.
Потом они лежали не шевелясь. Тяжесть его была так приятна, даже то, что от этой тяжести, казалось, трудно дышать. Потом на них пала тень. Всего лишь облако, ненадолго закрывшее собой солнце, стало напоминанием, что руины – туристический объект, и кто угодно может прийти сюда в любую минуту.