Через несколько минут он был уже на проселочной дороге. Оглянулся. Никто не преследовал. Тяжело дыша, побежал дальше, бегом к пасторскому дому, и, миновав церковь, увидел, что дверь кухни открыта.
Родители всегда вставали рано.
Харальд вошел в дом. Мать в халате стояла у плиты, заваривала чай. Увидев его, испуганно вскрикнула и выпустила из рук фаянсовый заварочный чайник. Тот упал на плиточный пол. Харальд наклонился, поднял и чайник и отбившийся носик.
– Прости, мама, что напугал.
– Харальд!
Он поцеловал ее в щеку, обнял.
– Отец дома?
– Нет, в церкви. Вчера не было времени прибраться, так он сейчас расставляет стулья.
– А что вчера было?
Харальд удивился. По понедельникам служба не проводилась.
– Церковный совет собирался обсудить твое дело. Постановили в следующее воскресенье тебя «отчитать».
– Месть Флеммингов, – вздохнул Харальд.
Самому было странно, что когда-то придавал значение подобным вещам.
К этому времени охрана наверняка послана выяснить, из-за чего собаки устроили переполох. Если они работают основательно, могут зайти в близлежащие дома, поискать беглеца по амбарам и по сараям.
– Мама, – попросил Харальд, – если придут немцы, скажи, что я всю ночь спал у себя в постели.
– Что случилось? – всполошилась она.
– Потом объясню. – Было бы натуральней, если б он сейчас дрых в постели. – Скажешь им, что я еще сплю, ладно?
– Хорошо…
Выйдя из кухни, он поднялся по лестнице в свою спальню. Повесил ранец на спинку стула. Вынул фотоаппарат и положил в ящик стола. Мелькнула мысль припрятать его, но, во-первых, не было времени, а во-вторых, спрятанный фотоаппарат – доказательство вины. Мигом сбросил с себя одежду, натянул пижаму и улегся под одеяло.
Из кухни послышался голос отца. Харальд поднялся и вышел на лестничную площадку, послушать.
– Что он тут делает? – спрашивал пастор.
– Прячется от немцев, – отвечала мать.
– Господи милосердный, что он опять натворил?
– Не знаю, но…
Мать договорить не успела. Раздался громкий стук в дверь. Молодой голос произнес по-немецки:
– Доброе утро. Мы ищем одного человека. Может, вы видели кого-нибудь незнакомого за последние несколько часов?
– Нет, никого.
Взволнованность в голосе матери была так очевидна, что солдат не мог это не заметить, но, вероятно, привык, что люди, разговаривая с ним, нервничают.
– А вы, господин пастор?
– Нет, – твердо ответил отец.
– В доме кто-нибудь еще есть?
– Мой сын, – ответила мать. – Он еще спит.
– Я должен осмотреть дом, – произнес незваный гость вежливо, но непреклонно: немец не просил разрешения, а ставил в известность.
– Я вас проведу, – кивнул пастор.
Харальд с бьющимся сердцем вернулся в постель. Он слышал топот кованых сапог по каменным плитам первого этажа, скрип дверных петель. Затем шаги застучали вверх по лестнице. Сначала зашли в родительскую спальню, потом в комнату Арне. Наконец, подошли к двери Харальда. Он услышал, как поворачивается дверная ручка.
Харальд закрыл глаза, изображая, что спит, и постарался дышать ровно и медленно.
– Ваш сын, – тихо сказал немец.
– Да.
Наступило молчание.
– Он провел здесь всю ночь?
Харальд затаил дыхание. Он в жизни не слышал, чтобы отец солгал, хотя бы и во спасение.
– Да. Всю ночь, – ответил отец.
Харальд был потрясен. Отец солгал ради него! Жесткий, несгибаемый, самодовольный старый тиран нарушил собственные установления! Значит, все-таки он живой человек…
Под сомкнутыми веками глаза обожгло слезой.
Сапоги протопали по коридору, по лестнице. Было слышно, что перед уходом солдат внизу что-то еще сказал. Харальд поднялся и вышел на лестничную площадку.
– Можешь спуститься, – крикнул отец. – Он ушел.
Харальд вошел в кухню. Пастор стоял мрачнее тучи.
– Спасибо тебе, отец, – произнес Харальд.
– Я согрешил, – объявил пастор.
На мгновение Харальду показалась, что сейчас разразится буря, но лицо старика смягчилось.
– Но я верую во всепрощение Господа, – заявил он очень серьезно.
Харальд очень хорошо понимал, что творится в душе отца, но не знал, как сказать об этом. Единственное, что пришло ему в голову, – обменяться рукопожатиями. Он протянул руку.
Отец посмотрел на нее. Потом принял и, притянув сына к себе, левой рукой обнял за плечи. Прикрыл глаза, не в силах выдержать накал чувств, и когда заговорил, то голос его, поставленный голос проповедника, прозвучал мучительным бормотанием:
– Я думал, они убьют тебя, – еле слышно произнес пастор. – Дорогой мой сын, я думал, они убьют тебя…
Арне Олафсен от Петера Флемминга ускользнул.
Петер маялся этим, пока варил яйцо для Инге на завтрак. Когда Арне ушел от наблюдения на Борнхольме, Петер небрежно бросил подчиненным: дескать, никуда не денется, скоро поймаем, – но жестоко ошибся. Посчитал, что Арне не хватит находчивости уйти с острова незаметно, и оказался не прав. Как это Арне удалось, он и не знал, но сомневаться, что тот был в Копенгагене, не приходилось, поскольку постовой-полицейский видел его в самом центре города. Полицейский начал преследование, но Арне от погони ушел. И словно испарился.
Некая разведывательная активность, несомненно, велась по-прежнему, с ледяным презрением указал начальник Петера, Фредерик Юэль.
– Олафсен, очевидно, проводит отвлекающие маневры, – заявил он.
Генерал Браун выразился прямодушней.
– Убийством Поуля Кирке прервать работу шпионской сети явно не удалось, – укорил он. И ни слова о назначении Петера руководителем отдела. – Я буду вынужден передать это дело гестапо.
«Разве это справедливо? – размышлял Петер. – Ведь это я раскрыл шпионскую цепь, нашел тайник в тормозной колодке самолета, арестовал механиков, провел обыск в синагоге, арестовал Ингемара Гаммеля, отправился в летную школу, убил Поуля Кирке, вспугнул Арне Олафсена. И все же такие, как Юэль, который не сделал решительно ничего, свели мои достижения на нет и перекрыли продвижение по службе, которого я заслуживаю. Но я еще не сказал своего слова».
– Я смогу найти Арне Олафсена, – пообещал он вчера генералу Брауну.
Юэль принялся возражать, но Петер задавил его возражения.