– И вы так всю Москву пасете? – спросил Артем. – Всех пеленгуете?
– Мы. Мы, Орден. Мы пасем, а не вы. Мы пеленгуем.
– А я вот каждый день наверх… На сорок шестой этаж… Каждый день – сеанс. И что?
– Что?
– Вы что, не слышали меня?
– И слышали, и видели.
– Но я же де-мас-ки-ро-вал вас! Нас! Всех!
Летяга посмотрел на Нигматуллина. Потом обернулся к Артему. Глаза его косили.
– Мельник сказал – не трогать тебя.
– Почему?
– Ну ты ж вроде… Родственничек. Неудобно.
– Останови, – ответил Артем. – Тошнит.
Нигматуллин послушался. Дал Артему вывернуться наружу. Остались на обочине: паленая водка с крошеными зубами, целый мир живой и говорливый, и где-то на нем отмеченная белоснежная крепость с небесными куполами. Домой, в метро нельзя это в себе проносить было, видимо.
Теперь можно было поспать.
– Дозу хватанул? – подозрительно спросил Летяга его, сонного.
– Укачало, – сказал Артем.
* * *
Открыл глаза – а уже Москва. Катили по набережной. Вечерело.
Всего-то один день прошел. Бывают же такие дни.
Не узнавал Артем город в окне. Москва-то та же была, что и утром. А вот ему глаза новые вставили.
Странно ему было. Странно и глупо.
Все теперь невсамделишное стало вокруг: заброшенные дома – декорации, пустые дворцы – обманки, мертвецы в машинах – манекены. Глядел раньше себе в волшебную трубу, видел в ней прекрасный и щемящий мираж; черт дернул ее разобрать – а в руки выпала раскрашенная картонка и стеклянные разноцветные крошки. А о картонке – как мечтать?
Он пытался снова любить Москву и снова тосковать по ней – не мог. Она же розыгрыш. Она ведь вся – полый макет, и погибшие люди в ней – только макет людей, и горе их – выклеено из папье-маше. Все устроено так для зрителей: как будто бы для подземных, а на самом деле – для заокеанских.
Вот и сделал открытие. Вполне великое: всю Землю все-таки открыл, все материки разом. И бесполезное – за три недели ничего с этим знанием не сделать. Да и три ли недели осталось? Доза плюсуется, и сколько он там еще радио надышался? Может, две, а не три.
Проехали вдоль реки, мимо Кремля.
Кремль стоял целехонький, а тоже дохлым прикидывался.
Вспомнилось, как на Шиллеровской надзиратели на всякий случай разбивали мертвым людям арматурой головы, чтобы живого не похоронить. Доверяй, мол, но проверяй.
Что, прав Мельник? Что, стоит оно того?
Врут людям, да: но ради их же спасения. Так?
Можно с этим как-то жить? Хоть бы и две недели?
У Мельника спросим.
* * *
На Боровицкой все прошли дезактивацию. Леху с Савелием забрали куда-то, обещали не обижать. Летяга повел Артема по темным переходам – на Арбатскую, к Мельнику. Артем не говорил: как будто зубы смолой склеило. Летяга насвистывал мучительно.
– Что там в Рейхе было? Как выбрался? – когда песенка пошла на третий круг, спросил все-таки он.
– Мрак, – сказал Артем. – Думал, сдохну. Письмо этот отнял. Дитмар.
– Мы знаем.
– Видишь, – не глядя на Летягу, пошутил Артем. – Вы все знаете. Только я, по ходу, не знаю ни хера.
– Прости, братик, – попросил тот. – Я правда хотел тебя достать оттуда. Но такой ахтунг начался. С красными, с Рейхом.
– Я так и подумал, – кивнул Артем.
– Я старику доложил. Он сказал, разберемся. Не злись на него.
– Я и не злюсь.
– Сейчас все решается. Людей не хватает. Я вот тебя сюда пригнал, а сам сразу на другую тему. У красных голодуха началась. Грибы все сгнили. Народ кордоны сносит. Им теперь эта война – последний способ голодных утихомирить. Может на Ганзу перекинуться. И на всех вообще. Их сдержать надо. А кроме нас, опять некому. Назревает последний и решительный.
– Видишь, грибы-то… Какими важными оказались, – сказал Артем.
– Оказались, – Летяга согласился; посвистел еще.
– Что Мельник?
– Сказано было доставить тебя в целости и сохранности, и все капризы выполнять, – ответил Летяга.
– Ясно.
– Я человек маленький. Я, братик, сам не хочу заглядывать туда, куда меня не просили. Каждый должен своим делом заниматься, я считаю. А в чужие не лезть. Я кто такой, чтобы решать? Ты меня понимаешь?
Артем посмотрел на него наконец. Внимательно – чтобы действительно понять.
– Не такой уж ты и маленький, вообще-то, – сообщил он.
* * *
– Артем! – полковник выехал из-за своего стола ему навстречу.
Артем стоял немо: все его заготовленные речи скисли во рту, как свиное молоко, свернулись; он их сплюнул еще до того, как войти в кабинет, а на языке все равно осталась горькая сыворотка.
– Послушай, – сказал ему Мельник.
Артем слушал. И катал глаза по кабинету. Стол, бумагами заваленный. Карты на стенах; есть там глушилки? Линии обороны Москвы? Настенный перечень пацанов, убитых, когда красные бункер штурмовали. Куда их души делись – Десятого, Ульмана, всей компании? Может, в этой бумажке и сидят, дышат спиртом из ополовиненного стопаря. Пьяные в хлам, наверное, с пятидесяти граммов оба взвода: душе-то много не надо.
– Мы это дело замнем, – произнес Мельник. – Я договорюсь. Это моя вина. Это я тебя не предупредил.
– Это ведь правда не красные? – спросил Артем. – На грузовиках? В радиоцентре?
– Нет.
– Но это и не наши? Я ведь не наших убивал?
– Нет, Артем.
– Кто это? Чьи это люди были?
Мельник посомневался: мол, а нужна ли парню правда? Что ему с ней делать-то?
– Облучился, что ли? – он подъехал к Артему поближе; остановился так, чтобы свет самому себе не загораживать.
– Чьи это были бойцы?
– Ганза. Это люди Ганзы.
– Ганза? А ветряки… Кто построил ветряки? Я слышал про политических, которых Красная Линия отправляла… Ссылала… С Бульвара Рокоссовского… С Лубянки… На строительство.
– Артем, – полковник одноруко чиркнул зажигалкой, раскурил папиросу. – Будешь?
– Да.
Угостился. Прикурил. Подышал полной грудью. Чуть резкость навел. Старшего по званию не перебивал, не помогал ему.
– Артем. Я понимаю, что тебе будет непросто принимать все на веру. Теперь. Но сам подумай – разве Красная Линия будет что-нибудь строить для Ганзы? Для своего заклятого врага?
– Нет.