– С праздничком. Мотор я уже нацепил.
– Спасибо.
– Ты смотри, это, газу не сильно поддавай, а то он захлебывается, – посоветовал Маркел.
– А бензин?
– Там, под скамейкой канистра. Ну бывай, – Маркел вручил Косте весло и скрылся в зарослях.
Катя смотрела на Костю во все глаза:
– Значит, мы не пешком? Ты не говорил, что мы поплывем на лодке! Это твоя? Та самая? А мотор? А что за праздник сегодня?
– Ух ты, сколько вопросов. Давай-ка сперва забирайся, отчаливать будем, – опустив руку ей на талию, мягко подтолкнул он. От этого невесомого мимолетного касания по Катиному позвоночнику пробежали колючие искорки. Она несмело пробралась в лодку и устроилась на носу. Костя положил рюкзак под скамейку в середине лодки, открыл ржавый амбарный замок и кинул в лодку цепь, которой она только что была прикована к дереву. Оттолкнулся веслом от берега. Когда выплыли на середину реки, Костя с рывка завел девятисильный «Вихрь», и лодка, взрезав носом реку, резво пошла против течения. Скорость была небольшая, как раз чтобы успеть оглядеть все вокруг, а не промчаться мимо, как на катере.
Катя не знала, куда смотреть – то ли на улыбающегося Костю на корме, расслабленно положившего ладонь на рукоять мотора, то ли вперед, на открывающиеся виды. Наконец, тяга к неизведанному пересилила, и она села лицом вперед, свесив ноги по обе стороны лодочного носа.
А Костя, которому вообще-то нужно было следить за водной дорогой, глаз не мог отвести от Катиной спины. Длинной, загорелой, с полоской более светлой кожи, на которую не попали сегодня завязки купальника. На плечах кожа чуть обмахрилась и была пятниста – в память о солнечных ожогах почти двухнедельной давности. Ровно посередине спины выступали острые зубчики позвонков, и Костя мысленно сравнил их с зубчатой передачей, по прихоти природы спрятанной под бархатистым покровом девичьего тела. Только вот никакие механизмы не вызывали в нем таких эмоций, никакая зубчатая передача не казалась ему такой уязвимой и чарующей, как эти маленькие ровные косточки с крохотными ямками.
С реки все виделось иначе, можно было представить, что поселок, раскинувшийся на берегу по правую руку – просто какой-то населенный пункт, а сами они тут проездом, и плывут из дальних стран – в дальние. Катя запрокинула голову и увидела сокола, высоко парящего по большой дуге. Он ловил воздушный поток и был так отстраненно спокоен, безмятежен в этом солнечном мареве… Ни за что не подумаешь, что сейчас зоркие глаза высматривают добычу, замечая каждый колосок. Такие же соколы парили тут, когда издалека по Юле плыли ладьи с задранными вверх носами.
Лучезарная, она повернулась к Косте, и они, даже не стараясь перекричать шум тарахтящего мотора, обменялись радостными взглядами. Спохватившись, Костя запустил руку в рюкзак, выудил оттуда потертую бейсболку и протянул Катя. Она замотала головой. Костя шутливо нахмурился и тряхнул кепкой, мол, да бери уже, надевай, чтоб голову не напекло! И Катя, поломавшись для виду, покорилась. Но на душе снова кошки заскребли: вот наденет она сейчас бейсболку, а потом Костя узнает про слухи о вшах, и вспомнит, что она надевала ее, и… Растерянно улыбнувшись, Катя надвинула кепку на затылок.
Проплыли мимо пенечков-свай старого моста, напротив которых на берегу они сидели в первую ночь знакомства. Костя приглушил мотор:
– А ты знаешь, как называлась старая дорога на Украину?
– Эта вот мощеная, которая для речной нечисти? – вспомнила Катя их тогдашний шутливый разговор.
– Она самая. Это Панский шлях. Мы ведь пришлые, предки сюда с Украины пришли. Отсюда и суржик. У нас райсовет еще в 30-е годы сильской радой звали. Когда в школу пошел, было столько открытий! Особенно на уроке русского языка. Кузики оказались пуговицами, а калюжи – лужами.
– Смешные слова. Всегда, когда украинский слышу, кажется, что кто-то просто прикалывается.
– Украинцы думают так же, когда слышат русский, – хохотнул Костя.
Некоторое время они молча улыбались, и лодка плыла вдоль последних огородов Береговой улицы, потом под новым мостом, мимо парка – и вскоре за поворотом и островом скрылись последние дома. Здесь Катя уже никогда не была. Слева тянулись заливные луга, за которыми чернел лес, справа к воде подступали высокие тополя с сизыми поблескивающими стволами. В этих местах Юла, разделяясь на множество рукавов, была похожа на лабиринт и нисколько не напоминала ту широкую прямую реку, к которой Катя привыкла с малых лет.
– Как там твоя мама? – вспомнил вдруг Костя. – Мы вчера так ввалились, без предупреждения, мокрые, с дырявой ногой…
– Да уж. Но она у меня понимающая, – Катя так тщательно скрыла свою неуверенность, что Костя ее не уловил. – Смотри, какой пляжик!
Она пальцем, как ребенок, показала на треугольник песка, намытый на очередном изгибе реки. Он был всего каких-нибудь двадцать квадратных метров, ни дать ни взять комнатка, огороженная с двух сторон кустами, а с одной – водой.
– Надо же, новый, в прошлом году был всего метр на метр, – хмыкнул Костя. – Давненько я сюда не плавал. Пристанем?
Катя закивала головой. Костя подправил лодку веслом, и через несколько секунд ее нос ткнулся в берег. Они искупались, сбив жар, и улеглись прямо на песке. Катя болтала ногами от полноты чувств, Костя задумчиво покусывал очередную травинку:
– Я тут в свое время все облазил. За орехами плавал, и за земляникой в лес, за грибами.
– А грибы я тоже собирала, – с энтузиазмом нашла чем похвастаться Катя.
– О, а коров пасла?
– Нет, – призналась она.
– А я пас. До армии. Теперь уже Степка отдувается.
– Зато я помню, как в детстве ходила встречать корову! – известила она его. – Выходили туда, в сторону Падюковки, за огороды. Бабки сидят, семечки лузгают, а мы, малышня, скачем вокруг. Мне мама один раз бантики такие завязала красивые, а все почему-то смеялись, и я попросила их выкинуть… Но вообще-то мне это действо нравилось, оно такое, общее, коллективное. Сидим, ждем. А потом пыль столбом – стадо идет. И пастух на коне. Бабушка давала мне хворостинку, и я гнала Машку домой. Только мне теперь кажется, Машка бы и без моей хворостинки шла… А ты, когда пас, на коне ездил?
– Ага, на белом. И доспехи, знаешь, такие, сверкающие…
Катя закусила губу.
– Погоди… – на высоком лбу Кости прорезались морщины. – Так это была ты? У тебя две косички торчали перпендикулярно голове, как будто ты палец в розетку сунула?
– Я ж тебе говорила, мама туго бантики завязывала, – засмеялась Катя. – А что, ты меня помнишь?
– Ну да. Мы как раз спорили с пацанами, у тебя там проволока вставлена, или так держатся…
Так и шел день, утекал сквозь пальцы, прекрасный, жаркий, с ослепительным ощущением счастья. Им не надоедало общество друг друга. Они болтали, они сидели в обнимку и смотрели, как солнце пронизывает воду на отмелях до самого песчаного дна, молчали, смеялись, целовались до головокружения. Костя рассказывал про детские забавы, в которых непременно фигурировали и Маркел, и Ваня Астапенко, и Миша Савченко, самый близкий его друг. Тот самый. Как гоняли в старом колхозном саду в футбол, а на льду реки – в хоккей, причем у половины пацанов были клюшки, но не было коньков, а у второй половины были коньки, но не было клюшек. Как в одно лето в июле они с Мишкой насобирали какое-то огромное количество липового цвета («Ты ведь знаешь, что «июль» по-здешнему «лыпень», то есть месяц липы?»), собирали и ромашку, и потом долго сушили на чердаке, чтобы сдать в аптеку и подзаработать. Но обычные мальчишеские приключения оставили липу в прошлом, и спохватились друзья, только когда через прохудившуюся крышу чердак залило, и газеты с липовым цветом – тоже. Он вспоминал, как они ходили строить плотину на ручей весной и проваливались по пояс под лед, и как дрейфовали по Юле на льдине, а рыбаки цепляли их баграми. И как матери вдобавок потом чуть не спустили с них три шкуры.