Я взяла конверт, адрес на котором был написан аккуратным почерком, показавшимся мне смутно знакомым. В правом нижнем углу конверта прощупывалось маленькая выпуклость.
— Я несколько раз пыталась научиться кататься на доске, — кивнула я, вертя в руках конверт и вспоминая волосатого парня на пляже и то, как его тень упала на меня тем утром, когда я лежала на песке в красном платье… после того, как заехала в дом родителей Патрика, а там оказалась Элен.
Потом припомнила мужчину в бейсболке, который шел по дорожке к дверям соседей, когда я отправлялась на выдуманный юбилей несуществующей подруги.
Он посмотрел на меня так, словно знал меня!
Я соединила вместе два эти воспоминания и обнаружила, что это вполне мог быть один и тот же человек. Это породило во мне странное чувство, как будто мне необходимо было вернуться назад и исследовать всю мою жизнь в поисках всего того, что я упустила.
— Но у него же есть подруга, — сказала я, припоминая, как он обнимал какую-то женщину, а я тогда почувствовала себя совершенно потерянной.
— Он как раз расстался с какой-то девушкой. И снова на рынке свободных мужчин. Так что тебе следует поспешить, пока его не прихватил кто-нибудь другой.
— А чем он зарабатывает на жизнь? — спросила Кейт. — Или это несущественный вопрос? И чего он хочет, на что надеется?
— О, это сюрприз! — театральным тоном произнесла Тэмми. — Он… плотник!
— Да не может быть! — Кейт уронила вязание.
— Именно так!
— Ох, не терзай мое сердце!
Я смеялась, глядя на них. А ведь я и забыла о таком смехе. Это было глупое, девчоночье неудержимое хихиканье. Я-то думала, что слишком стара для такого хихиканья, но на самом деле мы никогда его не перерастаем.
И уж мне-то следовало это знать. Когда маме было за семьдесят, она обычно раз в месяц встречалась за обедом со своими старыми подругами по теннисному клубу. Я как-то приехала к ней, когда была ее очередь принимать гостей у себя. Отлично помню, как вошла в дом — и услышала отчаянный хохот, доносившийся из гостиной. Дамы смеялись, как какие-нибудь подростки.
Я даже забыла, что самым интересным в свиданиях были не сами свидания, а разговоры о них; главным было обсуждение с подругами нового кандидата в возлюбленные.
— А можно мне прийти на эту вечеринку? — спросила Кейт. — Чтобы увидеть этого плотника?
— Конечно! — воскликнула Тэмми. — Вот интересно, сможем мы придумать какую-нибудь причину, чтобы ему пришлось прямо на вечеринке сделать нечто такое… плотницкое?
— Ну, например, сломаем книжную полку?
— В идеале, конечно, это должно быть нечто такое… Ну, чтобы Саския показалась ужасно беспомощной и ранимой.
— А это не чересчур? — спросила я.
Кейт щелкнула пальцами:
— Пандус! Для ее инвалидного кресла!
— По словам врачей, к тому времени, когда меня выпишут, я уже встану на ноги!
Мне действительно говорили, что на следующей недели я должна буду попытаться ходить с костылями.
— Ох! — разочарованно воскликнула Кейт. — А ты уверена?
О конверте, надписанном знакомым почерком, я совершенно забыла и вспомнила о нем только позже, вечером, когда мои посетительницы ушли. Я посмотрела на конверт с обратной стороны и увидела имя отправителя: Миссис Морин Скотт.
Мать Патрика.
Ну конечно. Она была похожа на мою собственную мать. Любила посылать открытки. Когда мы с Патриком были вместе, Морин присылала нам бесчисленные открытки, по самым незначительным поводам.
Милые Патрик, Саския и Джек! Спасибо вам за чудесный субботний вечер. Нам очень понравился мясной салат Саскии. Он был невероятно вкусным.
Но почему она пишет мне сейчас? Чтобы сказать: кончено — значит кончено? Ты сломала руку моему внуку, злобная дрянь?
Я вскрыла конверт. Бледно-фиолетовый листок почтовой бумаги с веточками лаванды по краям выглядел очень знакомым. Похоже, Морин использует одну и ту же пачку почтовой бумаги уже много лет.
Дорогая Саския!
Джек захотел послать тебе открытку с пожеланием выздоровления (он сам ее купил, на собственные деньги), и я обещала, что найду твой адрес и отправлю ее тебе. Патрик не знает, что Джек тебе написал, так что я была бы весьма благодарна (учитывая нынешние обстоятельства), если бы ты не стала отвечать письменно. Мне стоило сказать об этом раньше, Саския, — ты была прекрасной матерью Джеку, и мне, как его бабушке, следовало приложить больше усилий к тому, чтобы ты оставалась доступной для него. Мне очень жаль. Я всегда буду об этом сожалеть. Джек стал таким чудесным парнишкой. И это твоя заслуга.
Надеюсь и молюсь, чтобы ты сумела найти возможность двигаться дальше, вперед, и стать счастливой. Я знаю, именно этого пожелала бы тебе твоя родная мать.
С любовью,
Морин.
На открытке, присланной Джеком, был изображен жираф, сидящий на кровати с термометром во рту. Джек написал на обороте:
Милая Саския!
Поправляйся скорее. Я в порядке. Гипс снимут на следующей неделе.
Папа не разрешает мне навестить тебя. Мне очень жаль.
Я тебя люблю.
P. S. Я помню, как мы строили города. Они были обалденными.
P. P. S. Это другой счастливый мраморный шарик для тебя, вместо того, который я потерял.
На дне конверта и в самом деле лежал шарик. Я поднесла его к лампе и всмотрелась в затейливые пятна цвета, и перед моими глазами все расплылось.
Я плакала очень долго. Это не были рвущие тело и душу рыдания, а всего лишь тихие слезы очищения, похожие на долгий легкий дождичек воскресным днем.
Когда слезы наконец иссякли, я высморкалась, выключила свет и заснула так глубоко, как, наверное, не спала уже много лет. Мне даже ничего не снилось. Думаю, именно так спят в своих норах и берлогах дикие звери, впадая в зимнюю спячку.
А пробуждение было подобно выходу из глубокой темной пещеры на свежий весенний воздух.
Я потерла глаза тыльной стороной ладони и вдохнула запахи жареного бекона и кофе. Салли, восхитительно неловкая санитарка, которая чаще других привозила мне завтрак, стояла возле моей кровати. Она брякнула поднос на мой столик с обычным грохотом и уставилась на меня, вскинув брови:
— Хорошо спали?
— Лучше не бывает! — ответила я.
Пока вы не увидите своего ребенка, вы и не представляете, каким всеохватывающим может быть чувство любви и как сильны могут быть тревоги за малыша, желание, чтобы он жил и был здоров.