– А это что? – Столяров с удивлением вытащил из папки несколько скреплённых листов бумаги. – Копия допроса… «НКВД СССР»… Ого!

– Так, значит, папаша твой всё-таки поднадзорным был? – хохотнул Шапка.

– Не его допрос, – отрывисто ответил слесарь.

– А чей?

Читать Газон в общем-то умел, но не по ночам и не вверх ногами.

– Это протокол допроса Гюнтера Оттовича Лациньша, он при немцах местными полицаями командовал, а после войны его где-то в Пруссии отыскали, сюда привезли, да за зверства повесили.

– Это правильно, – одобрил Шапка. – За такое вешать надо.

– Смотри-ка, Лациньш сообщает, что немцы таки нашли клад графини.

– Немцы? – Газон застонал. – Немцы? Да кто они такие?

– Нашли, а потом… – Столяров вернулся к последнему интервью отца, несколько секунд скользил глазами по выцветшим строчкам на пожелтевшей от времени бумаге, после чего ошалело посмотрел на собутыльника и выдохнул: – Сигизмунд Феоклистович…

– Что?

– Сигизмунд Феоклистович! Родненький! – Николай Матвеевич выхватил из руки дикаря бутылку, сделал огромный глоток и закончил: – Я знаю, где клад графини!

Глава 6

«Наступление войск 4‑й армии началось 19 ноября и сразу стало иметь характер встречных боёв. Немецкие войска не только упорно оборонялись, но и сами контратаковали, в результате чего ни одна из оперативных групп поставленную задачу не выполнила: 65‑я стрелковая дивизия, основная действующая сила Восточной группы, атаковавшая Тихвин сначала с юго-востока, а затем с юга, сумела выйти в пригороды, где была остановлена. Южная оперативная группа была вынуждена прекратить наступление, едва достигнув Озёрска…»

Из доклада комиссара госбезопасности 3‑го ранга Меркулова Озёрский район, 1941 год, ноябрь

– Тебя зовут Матвей Столяров.

– И что? – Подросток дёрнул плечом, но тут же скривился – тело отзывалось болью на любое движение.

– Ничего, – пожал узкими плечами Бруджа. – Просто показываю тебе, маленький чел, что я, крайне занятой и крайне важный офицер СС, знаю, как тебя, оборвыша, зовут. И в этом нет ничего удивительного, поскольку Чеширский сказал, что ты, скорее всего, партизанский связной, а Чеширский зря не скажет…

Послышался сдавленный, тут же «зажатый» вскрик. Короткий возглас, показавший дикое изумление юного Столярова.

– Ну чего вытаращился? – Вампир тихонько рассмеялся. – Неужели считал себя умнее всех? Напрасно. Чеширский – старый и жадный подлец, но далеко не дурак. Он прекрасно понял, для чего сын советского комиссара явился устраиваться в его мастерскую. Именно в его мастерскую… Решил отомстить? Понимаю, Матвей Дмитриевич, понимаю. Я знаю, что такое потерять отца.

– Я вас ненавижу, – с угрюмой злобой произнёс подросток.

– Знаю. Не бери в голову. – Пётр повертел в руке изящную бронзовую чернильницу, оставшуюся ещё с дореволюционных времён, и продолжил: – За тобой следили, мальчик, так что мы примерно знаем, где дислоцируется отряд. Не совсем точно, но знаем.

– Нет.

– Да. – Бруджа поставил чернильницу на место. – Но сейчас меня интересует другое, а именно: что ты позабыл в усадьбе?

Молчание.

– Зачем ты здесь?

Тишина.

Бруджа вздохнул. Он терпеть не мог «работать» с подростками. Высушивать любил – молодая кровь придавала вампиру больше сил, – а вот «работать» – нет. Подростков трудно запугать, они ещё не знают цену жизни и времени, не понимают, что можно потерять, всего лишь стиснув зубы и отказавшись отвечать на вопросы. Они упрямы и злы.

И иногда даже ему, кровососу, становилось их жаль.

– Посиди в сарае, мальчик, подумай о вечном. Знаешь что-нибудь вечное?

– Советская власть.

– Да, да… Конечно. Она… – Вампир вздохнул. – Завтра продолжим. Лациньш!

Столяров машинально вздрогнул, что вызвало лёгкую ухмылку масана. Лациньша, сынка его бывшего руководителя и нынешнего начальника полиции, в Озёрске боялись даже больше гестапо, и именно поэтому Бруджа сразу приблизил «ребёночка революции» и постоянно возил с собой, используя для самых грязных дел. Тех, от которых даже отпетые фашисты из СС отказывались.

– Лациньш! Парня пока в камеру!

И вышел из комнаты.

Щенка поймали под вечер. Он сдуру подобрался к самой усадьбе и попался обычным, патрулировавшим парк охранникам. И сглупил. Нужно было заныть, пустить слезу, рассказать, что пришёл в гости или за едой к знакомой, а пацан вместо этого попытался удрать, а когда его догнали – затеял драку. В общем, сам всё испортил.

Ну и ладно.

Всё равно несмышлёнышу грозил расстрел. Неделей раньше, неделей позже – какая разница?

– Где Свекаев?

Два рослых солдата подтащили к штандартенфюреру унылого русского.

– Вы поели?

– Яволь, – неуверенно ответил тот.

– Тогда займёмся делом. – Бруджа потёр руки. – Нужны хорошие новости, Свекаев, очень нужны.

В чёрном небе засверкала вышедшая из-за туч луна. Шумели росшие возле ограды липы, и тонкий луч по-военному узких фар грузовика освещал крыльцо.

– Куда?

– В парк. – Свёкла махнул рукой за дом. – Туда, к озеру.

– Пошли.

Немцы двинулись к деревьям, простреливая тьму ночного парка лучами фонариков.

– Ты точно помнишь?

– Я надеялся, что стану богатым, – со вздохом ответил чел. – Я найду лаз даже с завязанными глазами.

– Почему же до сих пор не стал? Ведь двадцать лет прошло, что помешало тебе вернуться за кладом?

– Меня тогда почти сразу на Южный фронт угнали, – напомнил Свекаев. – Потом в Туркестан… Там сел в первый раз.

– За мародёрство? – со знанием дела уточнил Бруджа.

– За изнасилование.

– Почему не расстреляли?

– Я не один был – с комиссаром. – Свекаев поморщился. – За него и сел, считай. Он над той девчонкой поглумился, а мне сказал, что если не признаюсь – отпишет в Озёрск, чтобы маму мою расстреляли как пособницу контрреволюции.

– Понимаю.

– А когда вернулся, в усадьбе уже санаторий открыли. – Судя по всему, Свёкле понравилась идея исповеди, и он без дополнительных понуканий рассказывал фашисту свою непутёвую жизнь. – Людей здесь полно постоянно. Чекисты отдыхают. Я попробовал сюда на работу устроиться – не взяли, сказали, с судимостью нельзя, начальству не понравится. Пока думал, что делать, – неудачно подрался.